Пропавшие без вести

Последнее ощущение тревоги за лично свою ответственность перед высшими штабами ушло из сознания Балашова с того момента, когда он самостоятельно отдал приказ об отходе войск армии на запасной рубеж. Все беспокойство его с той минуты было обращено на реальную обстановку, на спасение из беды людей и военной техники.

Но именно то, что нигде по новому рубежу за весь день не возникло серьезного боя, вызывало у него самые сильные опасения. Ведь если фашисты бросили в битву танковую массу, достаточную для прорыва фронта, и если она до сих пор не ломится дальше, то это могло означать, что гитлеровцы предпринимают обходный маневр. Теперь важнее всего было восстановить взаимодействие с соседними армиями, а он ни справа, ни слева не мог найти стыков. Создавалось ощущение, что армия словно «висит в воздухе».

Что же он, Балашов, силами одной покалеченной армии мог тут поделать? Как преградить путь фашистам?! Он приказал во все стороны разослать разведку для определения направлений главных наступающих сил противника.

Нет, Балашов не сомневался в себе, в нем не было колебаний. Он не стремился переложить ни на кого ответственность, но все-таки ощущал потребность в том, чтобы поговорить, посоветоваться, выслушать чье-то другое мнение, прежде чем решиться на шаг, который определит судьбы такого множества тысяч людей. Непрерывные налеты фашистской авиации на Вязьму тревожили Балашова как попытка разрушить коммуникации и лишить войска возможностей дальнейшего отхода. Было необходимо решительно действовать. Балашову не хватало сейчас и вечного спорщика Острогорова и Бурнина, с которым он уже привык разговаривать, даже не в порядке совета, а как бы оформляя свои мысли, в процессе изложения их Бурнину. А полковник артиллерии Чалый, назначенный начальником штаба, был человеком новым и Балашову почти незнакомым.

Балашов решил вызвать в срочном порядке Ивакина.

Член военного совета, явившись, застал Балашова в задумчивости над картой. Балашов даже не сразу услышал приветствие Ивакина. Но вдруг встрепенулся:

— Здравствуй, Григорий Никитич! Хватит уж тебе сидеть там, на отлете. Сотворил ты новый рубеж, наладил формирование, теперь подчини свою новую бригаду Дурову или Щукину и давай будем вместе решать, что делать. Сам знаешь, я человек совсем новый на фронте, а обстановка требует и совета и моментальных решений… Гляди-ка сюда!

Балашов указал на карте район старого рубежа обороны, где находились отрезанные дивизии.

— Вот о них я все думаю, как им помочь… Про Логина ты ничего не слыхал дополнительно?

— Ничего. Как игла в стог упала.

— Стог-то стог, да Логин ведь не иголка.

— Ровно сгорел — ни слуху ни духу! — сказал Ивакин.

— Все-таки, если бы он вот тут, среди них, оказался, — показал Балашов на старый рубеж, — у меня спокойнее на сердце было бы.

— Да что ты! — удивился Ивакин. — Я думаю, он тебе в штабе-то понужнее, чем я. Я ведь вояка-то так себе!

— Нет, он именно там сейчас нужен больше всего. Острогоров — он воин! — уважительно признал Балашов. — А ведь там кто? Майоры полками командуют. Как они пробиваться будут из окружения!

— А ты не смотри, что майоры, — успокоил его Ивакин. — Наши майоры уже привыкли полками командовать.

— Вижу, что привыкают, — горько сказал Балашов. — Красная Армия строилась из расчета, что в применении к новым званиям майор — не выше, чем на батальоне. Дивизия — генерал-майор, корпусом должен командовать генерал-лейтенант. А у нас на всю армию был один генерал-лейтенант, и того отозвали! Вот так и воюй!

— Не сокрушайся, — сказал Ивакин. — Молодым открываем дорогу! У молодых энергии больше, отваги! В войне ведь отвага…

— Отвага — не самое главное, дорогой комиссар! — горячо перебил Балашов. — Мы власть молодому вручаем над тысячами людей. А ведь он и не осознал еще, что каждое слово его — это закон жизни и смерти для десятка тысяч его бойцов. Ведь он перед совестью, перед детьми и матерями, как говорят — перед богом и людьми, обязан за них отвечать. Хорошо, если совесть у командира живая и теплая, если власть над людьми не затмит ему разума…

— Коммунисту-то?! — перебил Ивакин.

Балашов пристально посмотрел на него и тряхнул головой.

— А хотя бы и коммунисту! — сказал он. — Ведь власть пьянит!.. Ох, пьянит! Любят власть человеки, да когда-то еще разлюбят!.. А военная власть в горячий момент — это же личная диктатура! Ты говоришь — молодому дорогу! А ему едва тридцать, в нем молодые силы кипять! — Балашов поймал себя на том, что сказал, как Ивакин, по-деревенски, «кипять», и усмехнулся. — Молодому охота геройства, подвига. А ведь подвиг-то командира и подвиг бойца — это разные вещи. Командир проявляет «отвагу», иной раз бросая тысячи человек на неверную участь… Мы с тобой скажем: «Вот удалая башка!» А надо всегда думать, сколько же «удалая башка» положил красноармейских жизней на свою боевую удачу!

Ивакин слушал внимательно, все кивал, как будто бы соглашаясь, но в зеленоватых глазах его играли какие-то недоверчивые, лукавые огоньки. Балашов заметил их раз и два и умолк, вопросительно глядя на собеседника. Тот, однако, молчал.

— Ты чего? — беспокойно спросил Балашов.

— Я слыхал, ты был сам комиссаром дивизии в двадцать три! — усмехнулся Ивакин.

— Был, — признал Балашов.

— А молодые силы кипели?

— Кипели.

— Значит, тебе, молодому, тогда могли доверять? Что же, не та была молодежь или как? — насмешливо продолжал Ивакин. И вдруг расхохотался. — Ты меня-то не помнишь? Да где там! Я у Емельяненки был в полку. А я тебя помню, товарищ мой комиссар. Ни седины, ни морщинок у тебя тогда не было, а мы, рядовые бойцы, тебя уважали!

— А за что? За то, что я и тогда смотрел, как людей сохранить, — смущенно возразил Балашов.

— И совсем не за то, а что ты не берег ни нас, ни себя! Ни черта ты о людях не думал, а только бы беляков да Антанту разбить… и разбили!

— Ну ладно, — прервал ворчливо Балашов. — Значит, ты передай там свою предмостную бригаду и возвращайся сюда, к управлению армией.

— Погоди, я их в бой введу сам, своею рукой, уж тогда передам, — попросил Ивакин.

Эти лично им сложенные новые формирования были Ивакину как родное дитя. Ему трудно и жалко было с ними расстаться. Ивакин хотел убедиться на деле, что его передовые заслоны не погнутся под ударом и будут стоять, хотел проверить их стойкость, а если понадобится, то в первый момент серьезного боя поддержать их своей рукой.

— Самому ввести в бой — в этом-то я тебя понимаю, — сказал ему Балашов. — Да наша с тобой не та доля! Я боюсь, что там боя придется ждать долго. Не пнем же торчать, поджидаючи! Теперь справятся и без тебя. Важно было наладить.

— Почему ты считаешь, что там боя долго не будет? — удивился Ивакин.

— А где же, ты думаешь, крупные силы фашистов, которые фронт прорвали? В дом отдыха, что ли, уехали? — со злостью спросил Балашов.

— Ну, а где? — в свою очередь задал вопрос Ивакин. Балашов широким движением провел рукою над картой севернее и южнее Вязьмы.

— Вот они где, — сказал он. — Спешат на Москву! Слышишь, как Вязьму бомбят все время? Вон где их цель — впереди… А нас отрезать и обойти!.. Они нас с тобой и все тысячи наших бойцов и всю оборону нашу просто бросают в тылу и двигаются вперед.