Прорабы духа

Надо знать соседей по поэзии. Нельзя представить Пушкина и Лермонтова без их знания подлинников Вольтера или Байрона. А Блок?

Ведущий поэт современной Америки — Роберт Лоуэлл.

* * *

Что молвить о Лоуэлле?

Вижу его, высокого, отстраненного, посреди гулкой аудитории, или в гостиной, или на опустевшей предутренней улице, — вижу его, слегка склонившего голову к левому плечу так, что подбородок чуть касается шеи.

Мне всегда кажется, что он играет на скрипке.

Скрипка невидима. Его веки полуприкрыты. Он вслушивается в музыку, которая обычно называется Историей, Человеческим бытием, Летой. И иногда морщится, когда оркестр особенно дисгармоничен.

Партитура его сложна. У него свой мир, своя логика.

Когда-то в стихах, посвященных ему, я сближал по звуку слова «Лоуэлл» и «колокол». Бешеный фанатизм проповедника, порой барокко, а порой метафизика XVII века, нарочитая старомодность английского лада, порой мифология, порой трогательность Чехова и Флобера соседствует у него с дерзким экспериментом. Критик Альварес писал о поэте: «Поэзию его нельзя растолковать и понять досконально, нужно уметь быть благодарным, что существует некто, записавший такое».

Лауреат Пулитцеровской премии, он один из первых протестовал против вьетнамской войны, публично оскорбив Джонсона.

Мы ужинали с ним у Кеннеди. По телевизору в тот вечер показывали теледуэль между Робертом Кеннеди и Рейганом. Живой осунувшийся Роберт Кеннеди сидел рядом с Лоуэллом в кресле и цепко вглядывался в своего элегантного бесплотного двойника на экране. Был май. В окна небоскреба с балкона самоубийственно светили белые яблони. Разве чувствовал кто, что скоро мертвое тело сенатора вывалится из телеэкранов во все дома оцепеневшей Америки?

Один Лоуэлл улавливал что-то. В улыбке его были беспомощность и тоска.

Поэт чует гибельность мира.

Одна из знаменитейших его вещей— «Калигула». В римском тиране, прозванном «Сапожком» за обувь, которую он носил в детские годы, запечатлена гибель детства.

Культура — не остров, а взаимосвязь с культурой соседних времен и народов. Не случайно среди страниц Лермонтова, Тютчева мы находим, как листы осеннего гербария, названия: «Из Байрона», «Из Гейне». В «Калигуле» современность, ахнув, аукнулась с Римом. Друзья стали звать Лоуэлла «Кэл» — по аналогии с Калигулой.

КАЛИГУЛА

Мой тезка, сапожок, Калигула,

давным-давно, еще в каникулы,

твоя судьба меня окликнула,

и впилась в школьные миндалины

рука с мерцающей медали,

где бедный профиль злобно морщится,

как донышко моих возможностей!

Великолепнейший Калигула!

Уродец, взвитый над квадригою,

чье зло — наивная религия.

Мой дурачок, больное детство

просвечивает сквозь злодейство.

Как нервный узел оголимый —

принц боли, узник, скот, Калигула.

Детсад Истории. Ты — пленник

еще наивных преступлений,

кумир, посадка соколиная,

кликуша, хулиган, Калигула!

Вождь двадцатидевятилетний,

добро и зло презрев, дилеммой

в мозгу, не утихая, тикает

боль тяжелейшей паутинкой.

Живу я ночь твою последнюю,

к тебе в опочивальню следую.

И пальцы узкие убийцы

мне в шею впились, как мокрицы,

следы их, как улитки, липки…

А над тобою, как улики,

у всех богов — твои улыбки.

Ты им откокал черепушки

и прилепил свой лик опухший.

Взывая к одноликой клике,

молись Калигуле, Калигула.

Читаю: «Тело волосато,

затмил пирами Валтасара».

Читаю: «Громом рот замаран,

и череп лыс, как бюст из мрамора».

Ты, тонкошеий, думал, шельма:

«Всем римлянам одну бы шею».

Мразь гениального калибра,

молись, Калигула!

Малыш, ты помнишь, как, зареванный,

ты в детстве спал, обняв звереныша.

Сегодня ни одна зверюга

с тобой не ляжет. Нету друга.

А ляжет юноша осенний,

тобой задушенный в бассейне.

Забрызган кровью бог Адонис —

Нарцисс, Калигула, подонок!

И в низкий миг тебя из мрака

пронзит прозрение зигзагом.

Ты все познаешь. Взвоешь криком —

бедняга, иволга, Калигула!

Лежи, сподобленный нездешнему,

в бассейне ледяном и траурном,

катая ядра августейшие,

пока они не станут мраморными…

Молись за малыша, Калигула,

не за империю великую,

за мальчика молись.

Скулило

зверье в загонах. Им спокойней.

Они не знают беззаконий

и муки, свойственной тиранам.

Мы, все забрав, — себя теряем.

Молись за наше время гиблое,

мой тезка, гибельный Калигула.

Блестяща его книга «Вариации». Это «темы и вариации», в них эхо Гомера и Вергилия, Мандельштама и Расина.

Лоуэлл сближает культуры. Он относится к истории и культуре как к природе, которая сама есть предмет искусства. В переводах он всегда поэт, всегда Лоуэлл. Подлинная поэзия нуждается в свободе, в личности. Любимые стихи переписываются в тетрадь своим почерком. Не в крохоборстве, а в сути сходство. «Поэзия, не поступайся ширью, храни живую точность, точность тайн…»

* * *

Видели ли вы, как фотографируют зеркалкой?

Человек приставляет аппарат к животу или груди и смотрит на него, наклонив голову. Со стороны кажется, что человек рассматривает себя, занят изучением собственного пупа. Но нет! Идет процесс запечатления действительности.

Поэт — та же зеркалка, когда мир преломляется, попав через нутро. Отсюда и творчество — взгляд в себя, изучение внутреннего мира. А значит, и внешнего. Всегда опосредованно. Через личность.

А вот элегическая струна Лоуэлла:

УРОКИ

Не уткнуться в «Тэсс из рода д’Эрбервиллей»,

чтоб на нас иголки белки обронили,

осыпая сосны, засыпая сон!..

Нас с тобой зазубрят заросли громадные,

как во сне придумали обучать грамматике.

Темные уроки. Лесовые сны.

Из коры кораблик колыхнется около.

Ты куда, кораблик? Речка пересохла.

Было, милый, — сплыло. Были, были — мы!

Как укор, нас помнят хвойные урочища.