Прощание с кошмаром

— И ни в коем случае не повредить кожу и скальп.

Катя уже открыла рот, но он опередил ее:

— Я пока не знаю, Катюша, для чего им ВСЕ ВОТ ЭТО нужно. — Он перелистал несколько страничек книги, что все еще лежала на подоконнике, и вдруг закончил свой «отчет о проделанной работе» совершенно странным афоризмом:

— «Демоны сходят на землю, неся тоску, ужас и безысходность, чаще всего на рубеже столетий»… А у нас не за горами, ребята, рубеж третьего тысячелетия.

— И это как-то находится в прямой связи с тем, о чем ты нам только что вещал? — спросил Кравченко. — Или это следует воспринимать просто как эстетический прикол?

— Как прикол. А в общем-то все взаимосвязано. Мы только не в состоянии проследить эту связь. Что-то меня повело не в ту степь, кажется — с пива, что ли, а? Уродство, усталость души, демоны, тоска… Демоны — это олицетворение жестокости, отчаяния, скотства; Исчадия зла, ублюдки, в общем, как ты, Вадя, скажешь. В конце века все обостряется, ребята. Становится похожим на бритву. Каждая наша точечная болячка превращается в нарыв. Каждая рана кровоточит. Слишком долго все болело, гноилось — пора прорываться… И что этот прорыв должен произойти — это, видимо, уже закономерность. Но вот какие чудовищные, противоестественные формы он при этом может принять…

— По-твоему, время, что ли, наше во всем виновато? — спросила Катя. — Конец тысячелетия виноват в том, что люди становятся похожими на зверей, отрывают друг другу головы, играют ими в футбол, взрывают друг друга, калечат, расстреливают, вешают?

— Демоны сходят на землю. — Мещерский просвистел это «страшным голосом». — Обезглавливают несчастных и уносят головы в качестве сувениров в ад… Знаете, мне ад в детстве, когда нянька украдкой от моих партийных папы с мамой водила меня на даче в Красково в церковь, представлялся неким подобием подвала. Или бойлерной: адская жара, вода клокочет в чугунном котле и нечем дышать. Совершенно нечем дышать.

— Ты хочешь сказать, что в наше апокалипсическое время уже и не стоит надеяться на что-то хорошее? «Оставь надежду всяк сюда…» — Кравченко деланно зевнул. — Ты становишься нытиком-пессимистом, Серега. Да плюнь ты на всю эту мерихлюндию! На-ка пивка. Да какая разница, что на пороге у нас конец тысячелетия? Да хрен с ним! То же лето, та же зима будет, та же осень с дождями. — И ты верь, что хорошее еще будет в нашей молодой и светлой жизни, — хмыкнула Катя. — Рубль так упал — дальше ему и падать уж некуда, зарплату вон, может, дадут — на рельсы выходить не придется, лбом о шпалы стучаться и.., и даже еще люди положительные, честные не перевелись — ну, лопни мои глаза! Вон про одного мне рассказали такого честного малого… Ой, ребята, да это же…

— Ой, что с тобой? Я влюблена. — Кравченко томно поднял брови. — Ты что так на меня смотришь, Катька? Я до такой степени изменился в разлуке?

— Ребят, да я вспомнила! — От волнения Катя чуть чашку с кофе не опрокинула себе на платье. — Весь день ломала голову — где я эту фамилию слышала! Ну, того честняги, который… Погодите, сейчас все расскажу. Сережа, помнишь, мы с тобой в тот восточный магазинчик ездили? Ну, так вот…

18 «ГАЛЕРЕЯ ЧЕТЫРЕХ»

На следующее же утро Катя Проснулась с твердым намерением посетить галерею в Гранатовом переулке — благо, как оказалось, ее владелец Иван Белогуров некогда сам пригласил ее к себе и даже вручил свою визитку. Катя не без труда отыскала ее в сумочке, сравнила адрес с данными Ластикова: точно, он! Этот парадоксальный «честняга» и есть тот тип из восточного магазина. Катя напрочь забыла, как он выглядел. Помнила лишь, что на нем были белые джинсы и что еще там за ним хвостом ходила какая-то толстая девочка с роскошной косой.

Вчера, когда она рассказала о «церковной эпопее» и той роли, которую сыграл этот Белогуров в задержании вора, ее пылкий рассказ не вызвал у приятелей абсолютно никакого интереса.

— Я не понимаю, что тебя так изумляет, Катюша, — заметил Мещерский. — По-твоему, то, что гражданин хочет помочь милиции, — это уже какой-то небывалый случай. А как же вы все время трубите про вашу связь с общественностью?

— Да он на награду рассчитывает! Наверняка, — буркнул Кравченко.. — Прикинул, сколько эти вещи могут стоить реально, — он же спец в этом вопросе. Прикинул и то, что сбыть такие заметные иконы трудно, можно и погореть на них. А за бугор отправлять — это надо сначала сыскать там покупателя, с таможней морока… Ну и посчитал, что выгоднее сдать ворюгу, авось и…

— О какой награде ты говоришь? — удивилась Катя.

— А что? Иконы кому принадлежат? Церкви. И что, Московская епархия такая бедная и не сыщет энной суммы, чтобы вознаградить своего благодетеля?

— Чушь все это. Награда — тоже скажешь! Церковь в этом Стаханове на деньги прихожан восстанавливалась, у них ни копейки лишней нет, — возразила Катя. — И меня не то чтобы удивляет поступок этого человека, а…

Но она так и не смогла объяснить им, что скрывалось за этим неопределенным словечком "а". Она чувствовала, что испытывает к человеку из Гранатового переулка сильное профессиональное любопытство. И любопытство это все возрастало.

Наутро за завтраком она осторожненько намекнула Кравченко, что «неплохо бы сегодня на досуге посетить один магазинчик в Замоскворечье. Все равно делать нечего».

— И туда нам удобнее ехать вместе, как настоящей супружеской паре. Так что собирайся, золотце мое.

— Удобнее? А что за магазин? — Кравченко ленился, как всегда.

— По продаже антиквариата. — А, тот, что вчера… На какие это шиши; Катька, — нам антиквариат?

— На такие шиши! — рассердилась она. — Я не покупать там тебя что-то заставляю — и правда, «на какие это шиши», — а.., мне просто хочется посмотреть, поговорить. Может, я из этого посещения извлеку для себя что-то полезное и интересное.

— Для статьи, что ли? Ты всегда все усложняешь. И потом, ты меня просто нещадно эксплуатируешь. Но моя маленькая слабость делать людям приятное… — Кравченко обошел стол, крепко обнял Катю, шепнул:

— Ну зачем нам сегодня вообще куда-то екать? Вон и погода, кажется, портится, — (за окном сияло ослепительное солнце), — и вообще… Хлынет дождь, потом ударит град, потом пойдет лавина, сель…

Катя не успела даже подумать о том, что поцелуи, используемые в качестве «кляпа», дабы пресечь всевозможные возражения, это же форменное, пиратство!

Однако на своем она все же настояла. Правда, собрались они в Замоскворечье не с утра, а гораздо позже. Кравченко напустил на себя дурацки кроткий вид: видимо, счел за лучшее не перечить Кате. Впрочем, едва лишь она заводила речь о своих служебных делах — краже икон и «благородном» поступке владельца галереи, он демонстративно сладко зевал.

В Гранатовом переулке (Катя всю дорогу повторяла про себя это удивительное название по слогам — Гра-на-то-вый, надо же…) нужный дом они отыскали моментально. Кравченко это делал профессионально, даже на номера мог не глядеть. Впоследствии, вспоминая малейшие подробности самого первого визита в этот дом, к этому человеку, Катя пыталась в одном слове выразить свое то, первое, впечатление. И этим словом стало «хорошо». Белогуров жил, как ей тогда показалось, именно ХОРОШО — комфортно, стильно, богато. Как говаривал незабвенный Абдулла: «Хороший дом, хорошая жена, что еще нужно человеку, чтобы встретить старость?»