Проще, чем анатомия

“Лушников Петр Ефимович, сержант. Сквозное пулевое ранение правого надплечья…”

Вера, склонившись над карточкой, старательно пишет, чуть прикусив губу, как школьница на контрольной. И быстро, чтобы не заметили, промакивает рукавом глаза и лоб заодно, будто пот стирает. Хотя тут пожалуй, что и жарко, в палатке. Непрерывно горят два примуса, кипят стерилизаторы. Пар с содой, от больного горла хорошо, Господи, какая ж чушь в голову лезет!

Нет, на гражданке (опять новое слово, раньше она так не говорила и не думала) Раиса видела и кровь, и человеческую боль, и смерть. В первый год работы в Белых Берегах им привезли парня, которому почти в упор разворотили волчьей дробью грудь и живот. А дежурных ночью - один только врач да она, фельдшер, полгода как из техникума. Но не оплошала же, не потерялась! Много было такого, что непривычному человеку долго бы в страшных снах виделось. Путевые обходчики, чью дрезину зацепил паровоз. Кочегар, чудом выживший при взрыве котла.

Только здесь таких не один, не двое, не двадцать даже. Вчера вечером ей казалось, что сортировочных марок, что Ермолаев показывал, больше, чем достаточно, а сейчас - как бы не кончились они…

Норматив на сортировке - сорок пять секунд на человека. Диагноз, прогноз, направление. Это должно было выглядеть профанацией врачебного искусства, но и Денисенко, и Огнев работали так, будто все про раненого на нем написано, только прочитать. Постепенно Раиса понимала: смотри на раненого еще на подходе - это пять секунд. Пульс можно считать одновременно с осмотром повязки, и заодно дыхание оценивать - это еще десять… Выражение лица, состояние повязки, пульс, дыхание, пот складывались не в точную и четкую клиническую картину, но в набросок, достаточный для направления и очередности при сортировке. Разумеется, в мирное время так нельзя - а в военное, оказывается, иначе невозможно. Вот они, неурядицы на перевязочном пункте. Николай Иванович Пирогов, что бы мы без вас делали?...

В перевязочную, оставить в стационаре, эвакуация в первую очередь, во вторую. В палату. В шоковую - самая теплая палатка, где непрерывно топится печка, шоковые раненые даже в жару страшно мерзнут, а тут осень.

Мир, кажется, сжался до десятка фраз: Морфий. Зажим. Скальпель. Бинтуйте. Проверьте пульс. Замените шину. Подмотайте повязку. Какой вредитель так руку подвесил?! Эвакуация. Операционная. Безнадежен. Перевязать и в строй. Морфий...

Когда именно до них снова донесло глухие разрывы, Раиса не поняла. Она успела потерять счет времени! Ясно только, что еще засветло. И ближе, чем вчера, так гулко и громко, что пару раз вздрогнули склянки на столе.

“Опять бомбят, - вздохнул кто-то из раненых.
– Откуда их столько? Лезут и лезут, а нам и ответить нечем...”

Все говорят о боях, о том, что немец прет в наступление на этом участке фронта, у него артиллерия, и бомбардировщики только что не по головам ходят.

“Весь день нас утюжат! Головы не поднять пехоте! Где же наша-то авиация, а? Куда вы все к… матери подевались?!” - немолодой уже боец, видимо, из резервистов, отчаянно бранился и рвался у Раисы из рук, как она его ни успокаивала.

“Тихо! Тихо, ты горюшко мое! Кровотечение начнется. Будут, будут еще самолеты, лежи, голубчик!” - пыталась она удержать его.

“Не шуми, герой, - бросил кто-то устало.
– Здесь она, авиация, оглянись”. Тот на мгновение утих, повернул голову и встретился с тоскливым взглядом молодого совсем парнишки в обгорелом летном комбинезоне. Он лежал тут же, на соседних носилках. Не говорил ничего, только зубы стискивал.

“Эх.. извини браток, это ж я не тебе... Это я про командование. Оно-то, что думало, таких щеглят в бой бросать?!”

Летчик, старший сержант лет девятнадцати, еще с юношеским пушком на побледневших щеках, молча закрыл глаза и отвернулся. Слова товарища по несчастью вряд ли его утешили. Но и в перевязочной он задержался недолго - обожженных полагалось эвакуировать в первую очередь.

День сам собой перешел в ночь и на этот раз даже не сразу заметили, как снова “свет выключили”. Машины все шли и шли, опять слабо светились их суженные до щелочек фары в маскировочных чехлах. Все происходящее казалось Раисе конвейером, только несет он не детали - а живых людей. Разгрузили, приняли. Осмотреть повязки, где надо, подбинтовать, поправить шину. Выявить тяжелых, кого в шоковую, кого сразу на стол. Вроде и простая схема сортировки… Но как легко неопытному человеку потеряться.

– Алексей Петрович, еще пятеро! У троих жгуты, срок наложения подходит.

– Вы как маленькая. Жгут - значит, О-1. Очевидно же!

… ну, конечно. Раненых со жгутом - оперировать в первую очередь. Недавно же объясняли! Почему она путается?

Среди ночи выпала небольшая передышка, когда Раиса дремала, сев на какой-то ящик, прижавшись лбом к стойке палатки и чувствовала, как эта стойка вибрирует, то ли отдаются близкие разрывы, то ли бьется ее собственное сердце. Кажется, только закрыла глаза, как ее начали трясти. Оказалось, прошел час.

Скоро спуталось не только время, но и формальная, как оказалось, принадлежность к взводам. Каждый врач работал и на сортировке, и у стола, и в стационаре. Только Алексей Петрович и Денисенко, кажется, были одновременно везде и почти не спали. Вот только что знакомый голос слышался от сортировки, а теперь он рядом: "Андрей Аркадьевич, да, все вы прекрасно сделали. Шину получше укрепите, чтоб в дороге не сползла, проводниковый в челюстные нервы вы лучше меня умеете, делайте, новокаина не жалейте, и Э-1" [*Эвакуация, первая очередь]. И вот уже тот же голос рыкает на медсестру, которая подала не тот зажим...

Но даже человеку закаленному суточными дежурствами в больнице, которая одна на район, на добрую сотню верст, требуется иногда отдыхать. Только когда? В мирное время и сутки не страшны, ты же не всякий час на ногах. А здесь… Это не та усталость, которая сонной тяжестью ложится на веки, вовсе нет. Ты бодрствуешь и все прекрасно понимаешь. Просто тело будто не твое и нужно прилагать силы, чтобы заставлять себя двигаться. Утром ты вздрагивала от звуков близких разрывов, а от соприкосновения с чужой болью к горлу подкатывал ком. Сейчас же будто заморозило. Нет, тебе по-прежнему и страшно, и жаль до самого сердца всех, кто проходит через твои руки. Ты все так же, осторожно и ласково говоришь что-то утешающее… Только сил на то, чтобы пробились в твое сознание эта жалость, и этот страх, не осталось. Но работать ты все еще можешь. Главное - ни в коем случае не садиться. Пока на ногах и занята, еще держишься. А сядешь - в минуту сморит.

Верочка в конце концов взмолилась, чтобы ее тоже поставили на перевязки, сидя работать стало невозможно - голова сама падает. Подменили.

“Сколько человек может не спать?..”

То, как душно под пологом палатки, пропитавшейся насквозь запахом крови, эфира и спирта, Раиса поняла лишь когда снова выпала небольшая передышка и можно было выйти наружу. От свежего воздуха у нее закружилась голова, и земля качнулась под ногами. Нет, не падать! Ног от колена и ниже все равно, что нет. “Неужели, закончили?
– вяло подумала Раиса.
– Или будут еще машины? Как тихо… Кажется, теперь не стреляют”.

Холодный ночной воздух удивительно полон запахов. В нем ощущалась влажная земля, можжевельник, бензин, оттуда где машины стоят, и по-деревенски мирный дымок полевой кухни. Хорошо… как хорошо, что можно просто постоять. Хотя бы постоять в тишине.

В памяти всплыли вдруг строки из воспоминаний Веры Фигнер. Революционерка тоже когда-то была фельдшером. Раиса читала ее книги в техникуме и очень любила. "В первый месяц я приняла 800 человек больных, а в течение 10 месяцев — 5 тысяч человек, столько же, сколько земский врач в течение года в городе, при больнице, с помощью нескольких фельдшеров." [*Вера Фигнер “Запечатленный труд”]