Проще, чем анатомия
Шрифт:
– Товарищ военврач третьего ранга, разрешите обратиться?
– на лекторский тон, оказывается, подошла Вера Саенко, - Это только для начсостава или нам тоже можно слушать?
Из-за ее спины выглядывали Мухина и Галя Петренко. Все три робели при таком количестве начальства сразу, храбрости подойти и спросить хватило только у Веры, у которой любопытство всегда было сильнее страха.
– Да слушайте, конечно, если что не поймете, потом спросите. Так, о чем я? Разумеется, о вечном. Первичный шов, например, потому именно запрещен, что мало какой врач способен достаточно хорошо обработать огнестрельную рану, и не всякую технически возможно обработать как надо, а та погрешность, которая исправилась бы покоем, неизбежно будет усугублена эвакуацией. И получим мы, что один врач занят - шьет, другой занят - распускает,
Кошкин такой лестной характеристики о себе слышать не мог, его смена была как раз ночной. А дневная, как убедился Огнев, собралась вокруг почти в полном составе. Вплоть до санитарок.
Что-то подобное уже бывало, в Финскую, из любой беседы с участием хотя бы двух человек. Да что там, “Демосфеном” в гимназии просто так тоже не прозовут. И дело не в том, что он с юности привык видеть в собеседниках аудиторию, а в том, что не видеть ее он просто не умел. Неважно, что было в начале, каверзный вопрос, заданный гимназическому наставнику или бурный студенческий диспут. В Финскую это удалось обратить на общую пользу. Так появилась их “вечерняя школа”. Впрочем, здесь она еще нужнее, чем там.
– Полностью согласен. Именно, что студентом, - сказал неслышно подошедший Денисенко, с одного взгляда оценивший все происходящее - и характерную лекторскую позу Огнева с отведенной правой рукой, и Астахова с двумя книгами сразу, и собравшихся слушателей, - Вольно, товарищи. Уже курсы усовершенствования открыл, Алексей Петрович? Добре. Вот с завтрашнего дня в расписание и поставим. Личный состав сам себя не научит. А коли научит, то не тому… Но сейчас - ужинать и отбой.
Южная ночь приблизилась как всегда незаметно. Расходились засветло, а когда два командира, поотстав от остальных, дошли до середины села, сумерки почти слизнули Воронцовку.
– Ну что, стало быть берешь общественную нагрузку, товарищ лектор, - Денисенко улыбнулся даже, но вышла улыбка невеселой.
– Что, там пират наш? Злится, что я разнес его сегодня?
– Злится, Степа, но в первую очередь на себя.
– Хороший специалист получится, если вовремя окоротить, очень хороший. Рука твердая, глаз верный. Только все время забывает, что не у себя в травматологии, - Денисенко остановился, и с хмурым видом оглянулся на темнеющие хаты Воронцовки.
– Сниматься надо отсюда к чертовой матери! Хоть на километр, но уходить. Сидим как мышь под метлой, надолго ли? На нас сейчас только что мишень не нарисована.
В сыром ночном воздухе далеко, на юге родился низкий тяжелый гул. Он приближался волнами, то накатывая, то отдаляясь, пока не обозначились на горизонте силуэты самолетов, идущих тройками. По звуку Алексей понял - немцы. Самолеты, мерно гудя, плыли над ними высоко, почти не видные в быстро темнеющем небе.
– От, бiсовы диты!
– Денисенко из-под руки глянул вверх.
– Как есть, уходить надо. Это пока им дела до нас нет. Только пока.
Глава 18 Воронцовка, середина октября 1941 года
Свежие новости, и опять скверные, пришли восьмого октября. На фронте все сохранялось в прежнем порядке: немцы давили, но пробить оборону не могли. Вечером, дорвавшись после смены до газет, Кошкин как всегда жадно вчитался в сводку и вдруг побледнел: “Вот оно… Неужели теперь и до Одессы тянутся?”
Где-то за Воронцовкой, у кромки синих вечерних облаков прогудели самолеты, мелькнули у горизонта. Станция Воинка была рядом и враг ни минуты не оставлял ее в покое. Кошкин даже не поднял головы. Руки его, державшие газету, чуть дрожали. “В двухдневном упорном бою, - повторил он медленно, - Второй день значит. Минимум второй, сводка за седьмое
число”.– Ваш город?
– тихо спросила Елена Николаевна.
– Можно считать, что мой… Я учился там, - Кошкин аккуратно сложил затрепанную десятком рук “Красную звезду”, - и жил. Нет, никогда бы не подумал, что у нас теперь тоже. Хотя бомбить-то начали уже в июле.
Теперь ясно стало, что же он так старательно искал во всех сводках и так боялся найти. После вести о падении Киева все с тревогой просматривали газеты,ожидая от немцев какой-нибудь новой пакости. Но долгое время сводки оставались туманными, ничего понятнее боев на таком-то направлении в них нельзя было прочесть. И вот они - новости.
– Ни минуты не сомневаюсь, что это - ненадолго, - с уверенностью заговорила Елена Николаевна.
– Немцев оттуда отбросят, вот увидите! Может быть, еще до ноября.
Точно так же она старалась бы убедить тяжело больного, что его случай не смертелен и благополучно излечивается силами современной медицины. Кошкин посмотрел на нее с благодарностью, но в глаза его были темны и тревожны.
– Вы не подумайте только, что я какой-нибудь паникер. Честное слово, это не так. Просто город... Понимаете, сама мысль, что именно Одессу немцы сейчас рассматривают на своих картах, просто душу выматывает!
– он никак не мог успокоиться.
– Вот говорят, все приморские города похожи, кто видел один, видел все. Нет, это совершенно не так. Кто много ездил, тому это ясно. Севастополь - город строгий, военный. А Одесса, вы понимаете... она как женщина. Красивая, яркая, загорелая, веселая. И очень ревнивая. В каждом городе, где бы вы ни бывали после, вы не сможете не думать о ней. Вот я, в Анапе вырос. То же море, корабли, виноград в каждом дворе. Но Анапа крохотная, уютная, одноэтажная и всю ее можно пройти насквозь от окраин до речки Анапки и моря за какой-то час. И не запомнить ничего, кроме моря. А Одесса… Другого такого города нет на свете. Когда в институт поступил, я первые полгода бродил по ней, как по музею, на каждый дом смотрел как на картину. Никогда бы не подумал, что в город можно влюбиться, почти как в человека.
– Вам бы стихи писать, Андрей Аркадьевич, - улыбнулась Лена Николаевна.
– Не пробовали?
– Пробовал, студентом. Но хорошо получались только рецепты. С моим почерком вообще противопоказано писать стихи.
На следующей же день дернулось сердце у Раисы - в сводках появились бои на Брянском направлении. Она успокаивала себя, что направление - это понятие относительное, глядишь, получат немцы хорошего пинка и откатятся. А Кошкин с тех пор, как увидал в сообщении Информбюро Одессу, казалось жил от сводки до сводки. Он искал в скупых газетных строчках хоть какую-то надежду на благополучный исход и все говорил и говорил о городе, к которому так прикипел душой. Наверное, эти воспоминания о прежней мирной жизни давали ему уверенность, что Одессу-то немцам точно не взять.
Рассказы о любимом городе будили в этом маленьком и постоянно ждущем каких-нибудь новых бедствий человеке настоящее вдохновение. Во всяком случае, внимали им коллеги не только с сочувствием, но и с интересом. Даже Анна Тимофеевна, которую нимало не трогали комплименты, расточаемые ее стряпне, слушала эти рассказы задумчиво и медлила убрать посуду.
А говорить об Одессе Кошкин мог бесконечно. В рассказах его она представала городом не совсем правдоподобным, почти сказочным, будто ее зеленые бульвары, Потемкинская лестница, знаменитый пляж “Аркадия” были кем-то нарисованы и художник не пожалел для них самых ярких красок.
И в этой знойной, прекрасной, бесконечно любимой им Одессе жил Кошкин в крохотной комнатке в коммунальной квартире недалеко от порта, на третьем этаже, под самой крышей. Когда летняя жара с рассветом накаляла железную кровлю так, что в комнате становилось как в бане и спать там не было никакой возможности, он поднимался и уходил куда-нибудь на берег моря, где под шум волн можно было подремать еще часа три перед тем, как идти на службу.
Из сводок за 9 октября Одесса неожиданно исчезла. Писали снова о боях на Брянском направлении, в утреннем сообщении о напряженных, в вечернем - об ожесточенных. Погасить тревогу Раиса могла только работой. Она не привыкла жаловаться кому бы то ни было и даже немного завидовала Кошкину, тот выговорился - и полегчало. Ей же легче не станет.