Прошедшие войны

— Ну что, сука поганая, — заложил значит, — прошипел Цанка, надвигаясь орлом на придавленного артиста, — что, забыл, кто тебя сюда притащил?

— Не я, не я! — взмолился Фоменко.

Арачаев левой рукой схватил ворот артиста, подпертая скула вздернулась вверх, глаза сожмурились, на лице застыла гримаса страдания. Фоменко, всем телом пытаясь интуитивно удалиться от грозных рук, прижался к холодной стене и под нажимом медленно подался вверх. В это время просвистел удар кулака в живот. Фоменко тихо вскрикнул и обмяк всем телом, он свалился на кровать, свернулся в клубок, не мог дышать.

— Сейчас тихо пожрешь и сразу иди ублажать начальника, — говорил на ухо корчащемуся артисту Цанка. — Смотри, если он сегодня пойдет в гарнизон — твоя песня спета. Все понятно? Напои его.

Фоменко быстро замотал головой — из сомкнутых глаз его текли слезы.

После обеда Цанка долго хоронился в коридоре у выхода, боясь, что Семичастный выполнит свою угрозу. В санчасти был тихий час, по крыше частил дождь. Цанка через стенку прислушивался к шорохам в кабине начмеда, но слышал только гулкий бой молотка в ушах. Не выдержав, он осторожно открыл дверь, выглянул наружу. Вечерело. Дождь прекращался. Сквозь толстые быстродвижущиеся кучевые облака проглядывала синева неба. Невидимое заходящее солнце алым пламенем охватило снежные вершины далеких гор. Воздух был чист и свеж. Хотелось бежать и петь. Кончилась бесконечная пора мороза, голода, унижения, смерти. «Будем жить» — подумал Цанка.

Вечером перед отбоем Арачаев с небывалым усердием топил в котельне печь, наводил в помещении порядок. Незаметно зашел дежурный фельдшер, сел рядом с Цанком на корточки, долго смотрел, как играет молодостью пламя.

— Начальнику запер дверь на замок. Ключ оставил у себя, — наконец сказал он.

— Ну и что? — сделал удивленный вид Цанка; в свете огня зверем блеснули зрачки его глаз.

— Сказал, чтобы я за порядком смотрел и за тобой тоже. — Что он хочет?

— Не знаю. Просто никогда он дверью не интересовался. Что-то мерещится ему.

— Выпил он? — перебил его Цанка.

— Как обычно.

— А петух его где?

— Он его прогнал, но сейчас, я видел, тот снова лез к нему.

Наступило молчание.

— Ты иди к себе, спи спокойно, — сказал Арачаев, подбрасывая поленья в огонь, — я тоже спать пойду.

Мироныч встал, сухо треснули его кости в голенищах, он пошел к двери, вместе с ним по стене двинулась страшная сгорбленная тень на всю стену. В дверях он остановился, повернул голову.

— Арачаев, будь осторожен. Все-таки ты еще не окреп.

— Спокойной ночи, доктор! — насилу смеясь сказал Цанка и подумал — к чему это клонит фельдшер.

Медленно ползла ночь. Цанка лежал с открытыми глазами, напрягая свой слух. Кто-то сильно храпел за стенкой. В окно, от останавливаясь, то вновь начиная, стучался ранний дождь. Наконец он услышал медленное шаркание шагов, стыдливый скрип соседней двери.

«Фоменко» — подумал Цанка.

После этого он пролежит еще минут двадцать, читая про себя разные молитвы. Последний раз попросил у Бога помощи и прощения, взял в правую руку самодельный большой тесак, в левую — обувь и двинулся на цыпочках к выходу. Все двери в санчасти нещадно скрипели, и только двери палаты Цанка, бельевой и входная молчали, ублаженные частым вниманием завхоза. У кабинета начмеда он остановился, долго прислушивался, напротив кабинет дежурного фельдшера. Все двери закрыты, кругом тишина.

Обогнув угол, Цанка оказался в темной прихожей. Здесь даже днем было всегда темно и холодно. Сейчас он на ощупь двигался вдоль стены, локтем чувствуя ледяную слизь. Подойдя к двери, медленно наклонился, чтобы освободить руку от обуви, выпрямляясь, полез в брючный карман. «Какой завхоз без дубликата ключей» — вспомнил он шутку Бушмана, и в это время учуял острый запах спиртного перегара и табака.

К его страху мгновенно прибавились гнев и ярость: он резко повернулся, слепо водя перед собой левой рукой; оперся спиной к входной двери в надежде открыть ее, глаза его беспомощно рыскали что-нибудь в кошмарной темноте, он уже готов был кричать от страха и ужаса, как вдруг увидел, что черный силуэт отделился от стены и двинулся к нему. Все тело Цанка бесконтрольно дрожало, ноги подкашивались, руки обвисли, еще мгновение и он бы упал, однако в это время он услышал пьяный голос начмеда:

— Ну что, козел, — бежать собрался?

Что-то металлическое резко щелкнуло в темноте. Семичастный вплотную подошел к Арачаеву и приставил к груди твердый холодный ствол.

— Давно я ждал этого! Ведь я психолог! — дышал он спиртом в лица Арачаева. — Сейчас тебя пристрелю, а потом твоего дружка Бушмана. Скоты, кровопийцы, жиденыши недобитые.

Он с бешеной силой вдавил пистолет в тело обомлевшего заключенного. Раздался щелчок, потом еще, рука начмеда дернулась назад, и в это время Цанка машинально снизу вверх наотмашь махнул правой рукой своим тесаком. Наступила короткая пауза, на земляной пол глухо упал пистолет, и тяжелое тело начмеда повалилось на руки Арачаева.

Дальше все было как во сне. Цанка не помнил, как открыл своим ключом дверь, как, не таясь, под проливным дождем бежал к Бушману. Он очнулся только тогда, когда Андрей Моисеевич усадил его на нары и подал кружку холодной воды.

Задав несколько вопросов и получив односложные, невразумительные ответы, Бушман все понял.

— Ты все свои вещи оттуда взял? — спросил наконец он Арачаева.

Тот просто развел руками.

— Понятно. Тогда отступать некуда. Значит, бежим сейчас, — он задергался по комнате. — Первым делом берем мои тетради и карту.

Потом он побежал вниз, через несколько минут пришел, весь запыхавшись.

— Очнулся? — спросил он, вбегая.

— Да.

— Тогда быстро одевай сапоги… На вот, портянки одень вначале… Как бы что не забыть… Ты спирт достал?

— Нет.

— Ладно, давай быстрее… Сядем на дорожку… Ну, с Богом… Что ты там шепчешь? Что, молишься? Правильно. Теперь только на него надежда. Пошли.

* * *

На улице падал густой дождь. Они, хоронясь и прижимаясь к земле, обогнули столовую и застыли перед открытым полем, которое надо было пересечь.

— Дождь нам в помощь, — дышал в ухо Цанка физик. — Уже два дня, как генератор молчит, видно топливо кончилось. Значит напряжения нет… Главное это поле пройти незамеченными… Пойдем вместе, гуськом, а то потеряемся… Главное не шуметь, а так ничего все равно не видно… Пошли.

Утрамбованный дождем толстый слой снега предательски скрипел под ногами, идти было скользко, тяжело. Дошли до проволочного ограждения. Бушман достал кусачки и стал ими работать. Ползли, снова проволока, кусачки, и снова шли тихо, все время пригибаясь к земле, слыша шум дождя и удары разрывающегося сердца.

За проволочными ограждениями шагов через двадцать-двадцать пять уперлись в высоченный внешний забор. Шестиметровые стволы сосновых деревьев были вертикально установлены в каменистый грунт устья реки на полтора-два метра вглубь.

— Кто-то, несчастный, возводил этот забор, копал в камнях эти траншеи, — сказал приглушенно Бушман запыхавшимся голосом. — Кто его мог сделать? Ведь до нас здесь не было заключенных? — спросил Цанка, водя руками по капитальному строению, отделявшему их от воли.