Прошедшие войны

— И до нас были, и после нас будут, — ответил грустно физик. — В этой стране власть всегда держалась на деспотизме и беспощадной эксплуатации… Если не заключенные, то солдаты, а может даже сами геологи… Пошли, по-моему нам надо влево. Не отставай.

Густой дождь падал крупными, как градинки, каплями, ватная зимняя одежда наполнялась влагой, давила на слабые плечи беглецов.

Вскоре вдоль забора показалась какая-то бесформенная куча. Не говоря ни слова, идущий впереди Бушман полез вверх. Цанка хотел последовать его примеру, но после первого прикосновения отлетел назад, как будто его резануло током, — он упал на задницу, беспрерывно стал что-то бормотать и на четвереньках отполз в сторону. Его стало тошнить, из горла вырывался протяжный хрип. Через минуту вернулся Андрей Моисеевич, он тряс его плечи, просил не шуметь, закрывал ладонью рот Цанка.

— Ты что это завопил, как баба, — злобно шипел физик, — что, в первый раз трупы видишь, или не знал о них? Благодари Бога, что мы с тобой здесь не лежим. Вставай. Вставай быстрее. Пошли.

Цанка не вставал. Приступ тошноты прошел, но он еще стоял на четвереньках, бессильно опустив голову.

— Пошли, пошли, Цанка, — умолял его Бушман. — В любую минуту начнется погоня, и тогда нас доведут до такого состояния, что будем мечтать быть здесь… Вставай. Будь мужчиной! Что это ты плачешь, как девка?

Последние слова обидели Цанка. Он молча встал, со злостью оттолкнул физика, подошел к куче и, сложив руки ладонями к лицу, стал читать какие-то ритуальные молитвы на чеченском языке.

— Давай быстрее, Цанка, — не унимался Андрей Моисеевич, — если ты собираешься все их грехи замаливать, то на это жизни не хватит.

Опустив руки, Цанка поправил рюкзак на спине и сделал решительный шаг к куче. Они, соперничая друг с другом, полезли вверх. Цанка, сожмурив глаза, полз вверх. Он чувствовал, как под его руками и ногами оказывались различные части окоченелых человеческих частей, а стекающий дождь был ядовито-липким, как кровь.

На одном дыхании, сжимая плотно губы, отворачивая друг от друга и от кучи лица, они взобрались на вершину пирамидообразной кучи. До вершины забора оставалось еще метра два. Здоровый человек мог бы спокойно подпрыгнуть и, отжавшись, взобраться на тупые края гниющих стволов. Однако этого здоровья у беглецов уже не было. Цанка сделал попытку — руки беспомощно скользнули по краям. Он неловко приземлился, одна нога попала в какую-то дыру, и по инерции он полетел навзничь, уткнувшись лицом в чьи-то короткие жесткие волосы. Матерясь на всех языках, он тяжело встал, как по высокой скирде соломы, шатаясь двинулся снова к забору.

— Стой, — дернул его Бушман, — так ничего не получится. Хватай этого.

Они как по команде дружно схватили одно тело, с трудом оторвали его и кинули к краю забора. Потом второе, третье. После долгих усилий получилось что-то вроде помоста, по которому они поочередно взобрались на забор. Внизу шириной в несколько метров белел снег, а дальше чернела кривая полоса ожившей реки.

— Прыгай вдоль забора — там снега больше, — сказал Бушман, скидывая вниз свой рюкзак и топорик.

Андрей Моисеевич хотел как-то поменять позу, чтобы повиснуть на заборе, сокращая путь падения, и смягчить приземление, однако из этого ничего не вышло и физик кубарем полетел вниз. Раздался глухой удар; фигура внизу застыла в молчании и в неподвижности.

Испуганный Цанка, не долго думая, полетел следом. Его полет был рассчитанным и он, сгруппировавшись, сумел смягчить падение. Быстро встал и подбежал к неподвижному товарищу. Тронул за плечо.

— Андрей Моисеевич! Андрей Моисе… — Арачаев не успел договорить, как Бушман резво поднял голову.

— Я цел? — спросил он.

— Вроде да — только кое-что отлетело, — и Цанка весело засмеялся.

Бушман тяжело встал, оглядел себя и тоже стал смеяться. — Все. Теперь мы на свободе, но от этого не легче. Теперь все зависит от нас.

— И от Бога, — добавил Цанка.

Они подобрали свои рюкзаки, долго искали топорик.

— Послушай, — прошептал Бушман. — Ничего не слышно?

Кругом было тихо и безмолвно, только робко шел дождь и, как молоденькая девственница, щебетала ранняя вода с камнями, мечтая о большой любви, верности и ласке. Думая не о любви, а мечтая о простой, обыденной жизни, двинулись в неизвестность два беглеца, две худые жердочки в океане бескрайней чужой земли.

Они шли всю ночь вдоль реки по каменистому неровному руслу таежной реки. Часто спотыкались, падали, с трудом вставали и шли дальше, подгоняемые страхом погони. Бесконечный дождь промочил всю одежду. В сапогах шлепала холодная влага. На своих длинных тощих ногах, как на ходулях, Арачаев шел впереди, низко наклонив голову, придерживая обеими руками ремешки рюкзака, который, как тяжеленная гиря, все больше и больше давил все его тело к земле. Андрей Моисеевич отстал, он часто спотыкался, падал, вначале громко матерился после каждого приземления, после, устав и окончательно выбившись из сил, только сопел и протирал влажной рукой залитые дождем очки, боясь потерять из виду длинный, как огородное пугало, силуэт напарника. Единственное, что облегчало им путь, было то, что их маршрут вдоль реки всегда шел по наклону вниз. В некоторых местах спуск был такой крутой, что их тела невольно бежали, тогда дохлые ноги не успевали переставляться, и они падали лицом вниз, в остроконечные камни, обдирая в кровь лицо и руки. В одном месте Цанка, споткнувшись, полетел кубарем вниз, и когда с трудом поднялся, на него налетел Андрей Моисеевич — они уже вместе прокувыркались несколько раз. Лежа, обматерили друг друга, стали ругаться, махать руками и ногами. Били не столько друг друга, сколько по каменистому грунту. Цанка неожиданно стал кашлять — кашель был сухой, резкий, выворачивающий все внутренности наружу; он скрутился в клубок и вместе с каждым новым потугом его тело непроизвольно подпрыгивало, все больше и больше сжимаясь в спираль.

Бушман тем временем, тяжело кряхтя, встал на ноги, пнул Цанка:

— Хватит валяться, вставай.

Приступ кашля прекратился, было слышно, как тяжелые капли упруго вонзались в промокший ватник Арачаева.

— Пошли, — грубо сказал Бушман, еще раз пнул с силой безмолвно лежащего напарника и исчез в ночи.

Пролежав, не двигаясь, еще некоторое время, Цанка выпрямился, лег на спину, холодный дождь щедро лил в лицо, протекал жгучими струйками по шее к телу. Он хотел встать, пытался раскрыть глаза, что-то крикнуть, но вся сила мрачной ночи придавила все его тонкое тело к холодному каменистому грунту. С другой стороны какие-то твердые металлические предметы, находящиеся в рюкзаке, кололи его в спину, пытаясь надломить не только последние остатки воли, но и хребет.

Наверное, Цанка так и остался бы лежать, если бы не очередной приступ кашля, который снова согнул его в пояснице, и его тело невольно оказалось в сидячем положении. Теперь вместе с кашлем наружу вырвалась едкопахнущая мокрота; он тяжело, надрываясь, сплюнул ее и почувствовал некоторое облегчение.

Потом тяжело встал. Вокруг ничего не видно. Мрачно.

— Андрей! — тихо вскрикнул он.

Его голос потонул в падающем ливне.

— Андрей Моисеевич! — уже громко закричал Арачаев.

Ко всем невзгодам еще и страх одиночества охватил Цанка. Он стал метаться по сторонам, ничего не видя, все время спотыкаясь о неровности. Вдруг нога провалилась в темноту. Он свалился в воду, мощное ледяное течение распахнуло свои широкие объятия и потащило упрямо вниз. Цанка отчаянно закричал, метнулся обратно к берегу, больно ударился об огромный валун, и следующим движением его течение реки рвануло к чуть возвышающемуся берегу. Здесь река сворачивалась в водоворот, точила грунт, ища себе простора жизни. Цанка поддался течению, и когда почувствовал злое шипение водоворота, с отчаянием подался вверх; его голова взметнулась вверх, и он грудью ударился о невысокий берег, следующая волна подтолкнула его, и, в кровь царапая руки, вцепившись в острый камень, — выполз. Долго лежал, уткнувшись лицом в твердую землю… Он снова ощутил борьбу за жизнь. Он снова выжил и ему снова хотелось жить.

Упрямо встал. Окончательно промокшее в ледяной воде тело тряслось. Зубы невольно стучали, отдаваясь болью в висках. Уплывшая в реке шапка обнажила выбритую голову и тощую шею. Цанка с щемящей тоской думал о своей теплой кровати в санчасти и невольно, чисто инстинктивно тронулся обратно вверх по пологому склону, но в следующее мгновение вспомнил о высоченном заборе, о горе трупов, о Семичастном — развернулся и побрел вниз вдоль бурлящей, разжиревшей по весне реке.

Некоторое время спустя он почувствовал, что барабанная дробь дождя, падающая на его непокрытую голову, утихла, затем совсем перестала. Воздух стал светлым, легким. Подул резкий порывистый ветер. Небо поднялось, прояснилось. Над горой из-за туч стыдливо обозначился контур откушенной Луны — он выступал все отчетливее и резче. Наконец туманность медленно уползла за гору, и яркий полумесяц заглянул в бескрайнее ущелье.