Прошедшие войны

Цанка замер, озираясь вокруг. Ему показалось, что он до сих пор был под мокрым одеялом и теперь кто-то заботливо снял его.

Снега практически не осталось, только вдоль склонов белели глубокие морщины. Река разошлась; чернела, с шумом перекатывая камни, поперек нее наискось поверх тысяч водяных каракуль перекинулся лунный мост.

Бледно-зеленый безжизненный свет Луны обнажил контуры бездонного ущелья. Казалось, что вся эта говорливая река с криком и отчаянием вливается в огромную черную пасть и что там конец света и жизни.

Цанка стоял в нерешительности, дрожа от страха и холода, боясь двинуться с места. Луна несколько раз скрывалась за тучами и вновь выглядывала. Вдалеке на фоне всего темного виднелся какой-то объемный предмет. Он манил и одновременно пугал Цанка. Неожиданно при новом появлении Луны что-то слабо блеснуло. «Очки Бушмана» — подумал Цанка, и крикнул:

— Андрей Моисеевич! Андрей!

— А-а-а-а-, - пронеслось долгое эхо по ущелью.

— Что орешь? — совсем рядом услышал он голос Бушмана.

Цанка с радостью кинулся к пугающему его контуру. Он хотел обнять друга, поцеловать его. Ему казалось, что они уже вечность не виделись и что на всем свете только они двое остались в живых.

— На выпей, — уперся Арачаев в протянутую руку. В лицо ударил резкий запах спиртного.

Сделав глубокий глоток, Цанка оторвал фляжку от синюшных губ.

— Хватит. Давай сюда, — Бушман резко вырвал посуду, выплескивая содержимое.

Приятная жидкость обожгла полость рта, горло и потекла вниз, разнося по животу тепло и блаженство.

— Дайте еще, — взмолился Цанка.

— Нет… Беречь надо, — ответил физик, делая при этом еще один глоток. — Дорога дальняя. Беречь надо… Ты-то не смог достать, хотя и работал в санчасти… Куда шапку дел? Что, жарко?

— В реке… Уплыла.

— Ну и поплыл бы вместе с ней… Ладно, пошли — уже светает.

Андрей Моисеевич резко двинулся, Цанка еще некоторое время стоял, наслаждаясь теплом, хлынувшим по всему телу, и затем обреченно побрел вслед за напарником, боясь потерять его из виду. Не пройдя в пути еще и одной ночи, Арачаев окончательно убедился, что их затея бессмысленна, что у них не хватит сил преодолеть огромное расстояние. Однако оставаться одному в этом безжизненном пространстве было страшно, еще страшнее была мысль, что могут их догнать и тогда последуют жестокие пытки.

С этими угрюмыми мыслями он шел вслед Бушмана и видел, как неровно шатаясь двигался его партнер. Руки физика бессвязно болтались, видимо, хмель окончательно овладел всем его телом и духом.

Андрей Моисеевич остановился, посмотрел по сторонам, громко матернулся. Затем, качаясь из стороны в сторону, снова побрел, напевая шепелявым голосом какую-то вульгарную песенку.

— Цанка! Цанка! Догоняй, — кричал он пьяным голосом, беспечно махая руками. — Мы на свободе! Мой план гениален! Я добьюсь своего!.. Вперед!.. Только вперед!

Споткнувшись, Бушман грузно упал, не мог встать и потому смеялся сам над собой и говорил:

— Встать! Вставай, Андрей Моисеевич! Ты должен идти. В твоих руках будущее. Тобой будет восторгаться мир!

Арачаев долго смотрел на самодурство товарища и, плюнув в сторону, медленно побрел по течению реки вниз.

Мир снова погрузился в мрак. Пунцовые тучи накрыли ущелье, и пошел дождь — такой же, как и прежде: густой, упругий, холодный. Как и прошлогодний снег, таяла бесконечно длинная ночь. Все явственнее и отчетливее обозначились контуры окружающей действительности: зелено-коричневые камни различной формы, как судьбы людские, лежали в хаосе под ногами; беспрерывно перекатываясь, пенясь и шипя, несла мутные воды горная река, а по краям ее, охраняя, возвышались неприступные, поросшие в ложбинах мелким кустарником скалы.

При свете дня идти стало легче. Теперь струи дождя лили прямо в спину, обдавая холодом впалый затылок и свободно стекая по позвоночнику вниз. Цанка шел, машинально передвигая ноги, и думал о далеких горах Кавказа, о своей матери, о детях, жене, родственниках. Сколько раз он мечтал оказаться вот так на свободе! Ему казалось, что он готов пешком весь свет обойти — лишь бы быть свободным. Однако теперь он чувствовал слабость во всем теле. Ноги подкашивались, отказывались идти, хотелось упасть и забыться во сне, чтобы больше никогда не проснуться и не испытывать этих мучений, этой безудержной дрожи и холода.

— А-а-а, — донесся протяжный крик до Цанка.

Он остановился, прислушался. Через мгновение крик повторился — уже более отчетливо, раскатываясь многократно эхом.

Цанка обернулся. Дождь хлестал в лицо. Кругом ничего не видно — только серая глушь.

— Цанка-а-а! — пронеслось снова по ущелью.

Арачаев нехотя обернулся. Остановился, хотел сбросить промокший тяжеленный рюкзак, чтобы зря не тащить, затем передумал и, волоча его по земле, двинулся обратно. Незаметный с виду подъем оказался тяжелым для преодоления. Цанка стал задыхаться. «Как бы я шел, если бы дорога была в обратную сторону?» — думал он, надеясь поскорее увидеть Бушмана.

Андрей Моисеевич сидел на земле, подложив под себя рюкзак. Его глаза пьяно блистали, залиты кровью, вокруг глаз глубокая синева. Без очков они выглядели беззащитными и чужими.

— Цанка, иди сюда, быстрее, — говорил физик, обеими руками поглаживая свою ногу у ступни.

— Что случилось?

Бушман некоторое время молчал, затем своими карими слепыми глазами посмотрел вверх и сказал:

— Всё. По-моему, это серьезно.

— Так что случилось? — не унимался Цанка.

— Я подвернул ногу… Болит окаянная… К тому же разбил очки.

Арачаев посмотрел по сторонам — нашел разбитую оправу и одну целую линзу.

— С одним глазом идти сможем, — успокоил он физика, протягивая ему остатки очков.

— С одним глазом — можно, а с одной ногой — никак, — стонал Андрей Моисеевич.

— Попробуйте встать осторожнее.

Цанка пытался помочь. Бушман встал, сделал шаг и свалился, матерясь от боли.

— Это надолго, — произнес он печально.

— Где болит? — спросил Цанка.

— Здесь, — физик провел рукой поверх каблука вокруг всей ступни.

— Давай снимем, посмотрим, — не унимался Цанка.

Оба, четырьмя руками, взялись за один промокший сапог. С трудом обнажили ногу. Кожа от сырости сморщилась, посерела, над ступней обозначилась едва заметная припухлость.

— Да, ничего не случилось, — успокаивал напарника Цанка. Он изо всех сил выжал пахнущую скотиной портянку, встряхнул тяжеленный сапог от жидкости и протянул физику.

— Давайте оденем. Нам надо идти, — говорил он, как ребенка лаская Бушмана.

— Нет. Не могу я одеть. Мне больно.