Прошедшие войны
Шрифт:
— Отпусти, отпусти, — слышал Арачаев, или ему казалось, что он слышит голос Бушмана.
Уровень воды резко спал, но течение было стремительным: ледяная вода, вцепившись в ноги Андрея Моисеевича, звала с собой. Руки Цанка окоченели.
— Отпусти! Отпусти! — то ли кричал Бушман, то ли это вновь казалось.
Рука Цанка медленно разжалась, и он отчетливо услышал последний стон друга: «А-а-а».
…Цанка лежал на спине по наклонному выступу скалы. Внизу грохотала река, в лицо падал острый дождь; он потерял сознание…
Приступ кашля, распирающего всю грудь, привел
Цанка пошевелил пальцами рук. Снова попытался встать, и снова не хватило сил. Ему было жарко. Все тело ныло, в ушах стоял шум. Он снова стал кашлять. Твердый комок застрял в горле и не давал дышать.
Внизу прямо под ним что-то зашевелилось, посыпался мелкий щебень.
— Он здесь! Здесь кто-то лежит, — услышал Цанка возле самого уха звонкий крик.
Арачаев закрыл глаза. «Все-таки достали, гады» — подумал он, и от мысли, что его теперь будут мучить красные от обильной еды, сна и спиртного сытые морды, ему стало нестерпимо больно и жалко себя.
Несколько здоровенных рук больно схватили разные части его тощего длинного тела и потащили вниз.
— Живой?
— Да. Дышит.
— Из заключенных? — спрашивал барский густой бас.
— Да.
— Неужели больше никого не осталось?
— Не только никого, но даже ничего не осталось. Кругом нет даже признаков лагеря.
— В двух километрах внизу, говорят, обнаружили остатки от генератора, — вмешался еще один голос.
— Удивительно, а как этот выжил?
— Видимо, волной выкинуло на скалы.
— И что, он такое расстояние смог проплыть в ледяной воде?.. Тем более, что это не вода, а лавина.
— Ну, как-то очутился он здесь…
— Так, ладно, хватит болтать, — приказал бас, — где доктор?.. Быстро сюда носилки… За его жизнь отвечаете головой.
— А может лучше — того, — послышался писклявый голосок, — унесло всех — так унесло… А теперь с ним столько возни будет.
— Ты что болтаешь чушь — мудило… Вон смотри сколько глаз… Твои слова контрой пахнут… Лично будешь за его жизнь отвечать… Если с ним что случится — повешу… Это огромное ЧП! Это невиданный случай! Катастрофа! Стихия! Сенсация!.. — и тихо добавил: — Мы-то здесь не при чем. А при правильном подходе — можно даже выделиться.
— Так точно, товарищ Погорелов! Какая мысль! Какая идея! — Чтобы на него никто не дышал… На руках носите. Понял, хрен вонючий?
— Так точно! Все понял!.. Все сюда! Быстрее за доктором… Живее — ублюдки!
Как историческую редкость Арачаева несли долгое время на носилках. Потом погрузили в утепленный кузов грузовика и перевезли в какой-то лазарет. Там он пролежал несколько дней. Состояние его здоровья было тревожным. Днем и ночью персональный врач и несколько фельдшеров наблюдали за ходом лечения.
Каждое утро в отдельную палату, где лежал Цанка, заходили несколько человек в гражданском и спрашивали у врача:
— Ну как он?
— Пока особых изменений нет… Главное, что состояние не ухудшается. Наступила
стабилизация, а это дает надежду.— Когда его можно будет перевести в Магадан?
— Я думаю, что под присмотром врача — через несколько дней можно.
— Тогда готовьтесь. Вы персонально будете его сопровождать.
— Вы не узнали его фамилию?
— Пока нет… Надеемся на Вашу помощь.
— Вы понимаете, что здесь нет необходимых условий и медикаментов. При нормальном лечении, я думаю, что он быстро пойдет на поправку. Главное, что сердце у него молодое, здоровое.
В ту же ночь лечащий Цанка врач сел рядом с кроватью на стул, положил руку на грудь больного, заглянул в мутные глаза и сказал:
— Тебе лучше пока ничего не говорить, и ничего не вспоминать… Лучше все забыть, даже если помнишь.
На следующее утро Арачаева повезли в Магадан. Положили на лечение в центральный военный госпиталь, выделили отдельную палату, за ним ухаживала персональная медсестра. Началось интенсивное лечение: круглые сутки его кололи во все вены, во все тощие мышцы. Кризис миновал — он стал поправляться. Появился аппетит, а вместе с ним и тяга к жизни.
С началом выздоровления начались неприятные процедуры. Каждый день, кроме воскресенья, утром и вечером по два-три часа, Арачаева допрашивали два чекиста в военной форме.
Цанка им сотню раз рассказывал все, как было, кроме трех последних дней. Свое спасение он объяснял тем, что в тот момент не спал, а ходил к параше по нужде. Рассказал, что слышал надвигающийся шум, но не знал, что это такое. А после удара он чудом ухватился за бревно, а дальше ничего не помнит. Помнит, что еще несколько человек неслись по течению рядом с ним. Их судьбу он не знает.
Каждый раз допрос начинался с одного и того же вопроса: — Как фамилия?
— Арачаев.
— Имя, отчество?.. Год рождения?.. По какой статье сидит? Свою статью Цанка тоже не помнил. Однако после того, как определили фамилию, буквально через две недели сказали, что он сидит «за вредительство». На это Цанка только пожимал плечами и молчал.
Несмотря на грубость и хамство чекистов, в целом процедура была терпимой. Единственное, чего боялся Цанка, так это наболтать лишнего. Каждую ночь он в уме снова и снова прокручивал весь диалог, и на следующий день давал те же ответы: короткие, и в основном — «не знаю, не помню, не видел, забыл». При этом всегда в ход шло то, что он очень слабо знает русский язык. Цанка до того сильно стал коверкать русские слова и говорил с таким акцентом, что сам удивлялся своему мастерству.
Вместе с тем, по сравнению с прошлым, эта жизнь была полна блаженства и комфорта: здоровье шло на поправку, хотя Цанка всячески пытался не показывать это. Было сыто, тепло, уютно, а главное — вокруг него появлялись только четыре человека: лечащий врач — молчаливый мужчина лет шестидесяти, медсестра — тоже вечно молчащая женщина лет сорока, и два дзержинца. Главное, что устраивало Цанка, — это то, что все его окружение — были люди в опрятной одежде и с чистыми руками. Эти люди не выполняли какой-то мифический долг — эти люди были просто на работе, и их работа оплачивалась, как в его колхозе за трудодень. Это устраивало Арачаева, и видимо не тяготило его окружение. Поэтому вскоре весь жизненный цикл стал монотонным, однообразно скучным, но приятным для Арачаева.