Прошедшие войны

В тот же день Арачаева выписали, и на следующий день он пошел на чистый воздух добывать золотоносную породу. Бригадиром был назначен уже другой человек, но Арачаев в колонии имел особый статус. Он не был блатным, он не был политическим, он был своенравным заключенным. Он не знал, что такое воровские законы, не понимал и презирал угодничество и послушание политических, короче говоря, он был вне этих групп и группировок. И заключенные, и солдаты охраны знали своеобразный нрав Арачаева и поэтому на него смотрели — кто с боязнью, кто с завистью, кто с уважением, а охранники сквозь пальцы. Однако это не делало жизнь Цанка веселее и приятнее. Безусловно, его жизнь была привилегированной: место возле печи забронировано навсегда, лишняя порция в столовой, подарки, как доля, от воров, и наконец льготный режим работы. С самого утра члены бригады обязаны были в первую очередь наполнить породой корзины Цанка и бригадира, и только потом добывать ее для себя.

Однако Цанка ничего этого не видел, ему было все равно тяжело, холодно, больно, несвободно. Ему надоело все, он хотел домой, он хотел на свободу, он постоянно в душе проклинал Бушмана, мечтал его увидеть, избить.

Вместе с тем жизнь Цанка не была паразитической и барской. Днем во время работы он собирал хворост, кустарники, зажигал и поддерживал весь день огонь; его барак единственный из всех был изнутри выбелен (это сделали больные из санчасти, когда он еще там лежал); в бараке стояли две печи; заранее, еще ранней осенью, зная, что будет, Цанка в бараке сделал большой запас дров; в столовой бригада сидела на самом лучшем, теплом месте; хлеба и других продуктов бригаде давали больше, чем остальным; и, наконец, самое главное — Цанка никого не давал в обиду, он был защитником всех слабых и хилых, а таких было абсолютное большинство.

Почти весь февраль температура была ниже шестидесяти двух градусов. Никто не работал. Заключенные сидели в бараках. Столовая не работала. Люди болели, голодали, умирали прямо в бараках. День и ночь из-за всякого слова или даже взгляда происходили жестокие стычки, а иногда и групповые драки. Во тьме никто никого не видел, в ход шло всё: и ножи, и палки, и удавки. Самые слабые забивались под нары. В такие моменты авторитет Цанка никакой роли не играл — все были против всех. Все хотели жить.

Обычно после сильнейшей групповой драки наступал отрезок мирного времени. Тогда кто-нибудь, что-нибудь доставал и варил на печи. В пищу годилось всё: и собаки, и кошки, и крысы, или еще что-нибудь. Цанка никогда не спрашивал, что едят. Он, как и все, молча ел. Ему и бригадиру обычно подавали отдельно. Единственно важным качеством еды было то, что она горячая, остальное никого не интересовало. Однажды заключенные что-то сварили: все молча ели, была тишина.

— Воняет, как сажа, — сказал кто-то в темноте.

— Еще бы, этот идиот курил разную гадость, даже сушеное говно.

Цанка поперхнулся, с яростью кинул в ту сторону тарелку с горячим бульоном и, матерясь вслед, рванулся, размахивая кулаками. Снова загорелась в темноте барака жестокая драка, однако сил у всех было мало, и после яростного всплеска борьбы все выдыхались, ярость и страсть таяли, и оставалась только злость и ненависть ко всем, особенно к ближним.

В марте мороз ослабел, начались вьюги. Снега было так много, что по утрам приходилось расчищать дорогу — до места работы, и уже на месте раскапывать глубокий снег. В тот памятный для Цанка день выла пурга. Все мерзли. Работать никто не мог. С каждым днем слабеющие заключенные все меньше и меньше могли добывать злосчастную золотоносную породу, а начальство злилось. План не выполнялся. Уже несколько недель, как Цанка не разжигал костер, а как и все обмерзшие деревянными руками добывал для себя породу. Вконец обессиленные заключенные не хотели и не могли за кого-то работать. Мерзлый, как железо, грунт не поддавался хилым ударам. Наполнить хотя бы наполовину большую корзину было очень тяжело.

Стемнело, всем не терпелось домой, в теплую столовую, потом барак, чтобы упасть в чем одет и до утра забыться от этого кошмара. Немногим удалось добыть породу. Никто не работал, все ждали команды бригадира, наконец неровная колонна, волоча свои корзины, потянулась по узкой колее тропы к лагерю. Цанка шел вторым вслед за бригадиром.

— Цанка, Цанка, постой, — отчаянно крикнул ему вслед Мадар на чеченском языке.

— Что? Что случилось? — не оборачиваясь, на ходу спросил Арачаев.

— Я пустой, у меня него нет.

Мадар еще что-то сказал, но последние слова улетели вместе с новым порывом ветра. Цанка безучастно продолжал путь, его мерзлая кисть еще сильней сжала рукоятку корзины.

— Цанка, Цанка, помоги мне. Ты слышишь? Помоги! Не бросай меня, — кричал отчаянно Мадар.

Наконец поняв, что Цанка никак не реагирует, он бросил свою корзину и инструмент и, расталкивая всех впереди идущих, бросился вперед по узкому снежному коридору.

— Цанка, подожди, помоги! Богом заклинаю, всеми устазами и пророками заклинаю! Помоги мне. Спаси меня! Ведь я пустой, — говорил он по-чеченски, цепляясь руками о бушлат Арачаева. — Отстань, — не оборачиваясь, Цанка дернул плечами, маленький Мадар улетел в снег, снова вскочил и чуть ли не четвереньках догнал земляка и, падая, вцепился обеими руками в корзину Арачаева.

Цанка остановился, повернулся назад, Бочкаев валялся у его ног. Вся колонна остановилась, все безмолвно ждали. К ночи вьюга разыгралась еще веселее, обжигая всё живое.

— Цанка! Брат мой, родной мой, спаси! Помоги! Последний раз прошу! Богом прошу! Заклинаю!

— Да что я тебя на шее должен носить всю жизнь? Чем я тебе могу помочь? Чем?

— Отними у кого-нибудь, забери у этих русских тварей, — умолял он на чеченском языке. — Помоги мне! Помоги!

Цанка наклонился к Бочкаеву, как бы боясь, что он не услышит, и сказал:

— Отними сам. Сам отбери. Чем я лучше или хуже тебя?

— Я не смогу. Не могу я.

— Сможешь, если надо, — сказал Цанка на чеченском и резким рывком вырвал корзину у лежащего на тропе земляка.

Колонна тронулась, больше Цанка не оборачивался, но он слышал, как Мадар, что-то крича, шел позади. Подошли к воротам. Первым прошел, как всегда, бригадир, вторым подошел Арачаев, он бросил на весы полупустую корзину. Весы еле-еле сдвинулись с места, чуть-чуть наклонились. Не ожидая реакции солдат, Цанка, не дыша, с ужасом прошел пост. Солдаты молчали, он облегченно вздохнул, в груди глухо ёкнуло.

— Цанка, Цанка, стой, не уходи, — крикнул отчаянно Мадар. — Помоги мне, спаси меня!.. Будь ты проклят!

Арачаев машинально обернулся, сделал шаг навстречу земляку. Бригадир схватил Цанка за локоть, а идущие вслед заключенные преградили путь. Он видел, как Мадар, что-то крича, бросился, размахивая руками, в узкие ворота — в темноте блеснул лакированный приклад ружья, глухой удар, и тишина.

Потрясенный Цанка не смог пойти в столовую, он побрел в барак и завалился на нары. Ночью его мучили кошмары, он бредил, был сильный жар. Несмотря на все это, он пошел на рассвете к пропускному пункту.

— Мадар, Мадар! — крикнул Цанка. — Ма-дар!

Наконец ворота открыли. Занесенный снегом небольшой сугроб заграждал дорогу… Цанка потерял сознание.

Сколько прошло времени, Арачаев не знал. Он только в какой-то дремоте, как бы издалека слышал голоса. Наконец он отчетливо различил шепелявый голос Бушмана. Глаза открылись: три человека стояли над его кроватью — двое в белых халатах и один в гражданском.

— Ну слава Богу! Выкарабкался вроде.

Чьи-то холодные руки расстегнули одежду и водили стетескопом по волосатой, костлявой груди Арачаева. Потом двое в белых халатах ушли, Бушман сел рядом на табурет. Он поправил подушку Цанка, плотнее накрыл одеялом.