Путь Грифона

Если ведомство Френкеля можно было считать государством в государстве, то АДД в прямом смысле слова была армией в армии. Подчинялась авиация дальнего действия только Верховному главнокомандующему товарищу Сталину, и никому больше. Сергей Георгиевич это узнал доподлинно во время срыва вражеской операции «Базиль» на Ладоге. После минутного размышления он снял телефонную трубку и попросил телефонистку соединить его с авиационным штабом по короткому трёхзначному номеру.

– Голованов слушает, – раздался из трубки приятный мужественный голос, когда его соединили со штабом.

Это был голос командующего АДД главного маршала авиации Александра Евгеньевича Голованова. Суровцев несколько раз видел командующего стратегической авиацией на совещаниях в Ставке и Генеральном штабе, но представлен ему не был. В этот раз его поразило соответствие мужественного голоса мужественной наружности маршала, которая была запоминающейся.

В жизни маршал был высокого роста, имел спортивную фигуру и насколько открытое, настолько почти непроницаемое лицо – умное, мужественное, красивое и простое одновременно.

– Товарищ маршал, на проводе генерал-лейтенант Суровцев, – представился он по телефону.

– Здравствуйте, Сергей Георгиевич, – неожиданно обратился к нему по имени-отчеству Голованов.

– Здравия желаю, товарищ главный маршал авиации.

– Сегодня произошло досадное происшествие, за которое я должен извиниться перед вами. В машине, которую вы обстреляли, были мои люди. Хотел бы просить вас не давать делу ход, но, наверное, уже поздно… Тем не менее не драматизируйте ситуацию. Это наша вечная беда – дураки. Поручил незаметно, устно, передать вам приглашение встретиться, а в результате последний постовой в Москве знает теперь о стрельбе в районе Волхонки. Делать нечего – встретимся открыто. Вы не могли бы подъехать вечером ко мне в штаб? Если нужно, я поговорю с Василевским.

– Александр Михайлович в данный момент не в Москве. Назначайте время. Я приеду.

– Вот и хорошо. Жду вас в двадцать два ноль-ноль. И раз уж так некрасиво получилось, то и тайны из предстоящего разговора теперь не делайте. Вас, думаю, в ближайшее время спросят о нашем разговоре. И не один раз. До встречи.

Суровцева, не прошло и получаса, действительно спросили. Позвонил Эйтингон. Спросил прямо:

– Кто за вами следил, вы уже знаете?

– Так точно, Наум Исаакович, теперь знаю. А вы?

– И я знаю. И о вашем звонке командующему АДД тоже знаю. Я вот только не знаю, поздравлять вас или, наоборот, вам сочувствовать?

– Я, честно говоря, ничего не понимаю, – признался Суровцев.

– Вы человек умный – всё поймёте. Позвоните хотя бы после встречи с маршалом. Если, конечно, он вас не арестует. Мы будем ждать. До связи.

«Чего ждать? Моего ареста? Вот так и узнаёшь, что тебя и арестовать в любой момент неизвестно кто может, и о том, что разговоры твои прослушиваются», – сделал вывод Суровцев, но мысленно поблагодарил Эйтингона за то хотя бы, что тот его предупредил. И о возможном аресте, и о прослушке его телефонных разговоров. Чекист точно обозначил грань, когда на сам факт прослушивания следует обратить особое внимание. До этого момента это было нечто вроде возможного атрибута. Теперь нет. «Интересно девки пляшут», – как говорит в похожих, непонятных ситуациях Соткин.

Начальник Генерального штаба находился на фронте. Докладывать о предстоящей встрече пришлось начальнику оперативного управления генералу Антонову. Разговор с начальником управления не добавил понимания ситуации.

– Если сам Голованов просит вас явиться к нему, что я могу сказать? Поезжайте, – разрешил Антонов.

– Да что же за личность такая, маршал Голованов, что его просьбы воспринимаются как приказ? – не без иронии поинтересовался Сергей Георгиевич.

– Судите сами: войну он начинал полковником, а теперь маршал авиации… Главный маршал авиации, – добавил генерал.

– Он что, такой плохой пилот, что стал делать штабную карьеру? – пытался собрать как можно больше информации Суровцев.

– Нет, наоборот, он очень хороший лётчик. Если видели в довоенных газетах самолёт с названием «Сталинский маршрут», то пилотом его являлся Голованов, – совсем не добавил ясности начальник оперативного управления.

– Ничего не понимаю, – искренне признался Суровцев.

– Вот и я не понимаю, – в свой черёд признался Антонов, – и никто не понимает. Одно знаю, что Голованова даже нарком Берия боится.

Вечером, ровно в двадцать два часа ноль-ноль минут генерал Суровцев вошёл в кабинет командующего Авиацией дальнего действия. Хозяин вышел навстречу. Улыбаясь, протянул руку для рукопожатия. Жестом пригласил присесть к столу для посетителей. Сам сел с противоположной стороны. Пока Суровцев тщетно пытался понять, кто такой Голованов, сам Голованов его спросил о нём самом:

– Так кто же вы такой, генерал Суровцев?

– У меня нет ответа на ваш вопрос, товарищ главный маршал авиации, – после некоторого раздумья ответил Сергей Георгиевич.

– Так помогите и себе, и мне его сформулировать – ответ. Для начала скажите, с какого времени вы окончательно перешли на сторону советской власти? Если вы, конечно, перешли?

– С двадцать второго июня сорок первого года. Это же очевидно.

– Не для всех. Ваше вступление под славные знамёна конной армии товарища Будённого в двадцатом году – это шаг случайный или попытка легализации бывшего белогвардейца?

– Вы абсолютно правильно толкуете мой поступок.

– Вы догадываетесь, почему тон нашего разговора больше подходит к допросу, нежели к дружеской беседе?

– Думаю, вам отведена роль эксперта в каком-то вопросе, который касается лично меня.

Голованов негромко, искренне рассмеялся.

– Нафталий Аронович Френкель правильно о вас сказал: «У этого генерала с золотом в руках будет меньше волнения, чем у иного чекиста с полными горстями своего говна», – продолжал смеяться Александр Евгеньевич.

– Я думаю, что Нафталий Аронович Френкель – человек проницательный.

– Да уж, – резко перестал смеяться Голованов, отметив, что генерал до сих пор не задал ни одного вопроса, тогда как любой другой уже засыпал бы его ими.

– Вы ни о чём не хотите меня спросить? – поинтересовался Голованов.

Суровцев, может быть, и хотел бы спросить, но тюремный опыт вспомнился им почти сразу при встрече с этим самым таинственным советским маршалом. Он на всю жизнь усвоил железное правило советской тюрьмы: вопросы на допросах задаёт только следователь и никак не арестованный, и тем более не заключённый. А ещё он думал, когда и кому Френкель мог сказать подобные вещи про него и про золото, которое он действительно держал когда-то в руках?