Путешественник
Шрифт:
— Надеюсь, мой принц, это сделало их счастливыми?
Хубилай рассмеялся, смех отразился от стены подобно звуку железного котелка, по которому стучат деревянной колотушкой. Он произнес:
— А случилось вот что, Марко Поло. Скажи бедняку, что он получил свободу грабить богатых, которым он так долго завидовал. Думаешь, он отправится обыскивать роскошные дворцы знати? Ничего подобного, Он схватит свинью, которая принадлежит его соседу-бедняку. Скажи рабу, что он наконец свободен и теперь равен со всеми остальными. Возможно, что он отпразднует свое освобождение, убив бывшего хозяина, а затем и сам незамедлительно обзаведется рабами. Скажи отряду воинов, которых против желания взяли на военную службу, что они стали свободными и могут возвратиться домой. Думаешь,
Снова наступила тишина. Я не мог придумать ничего в ответ. Наконец Чимким сказал:
— Этот прием сработал там, в Тибете, Марко, ввергнув в хаос целую провинцию. В результате мы легко взяли ее, и теперь мой брат Укуруй — ван Тибета. Разумеется, для самих местных жителей ничего не изменилось. Жизнь идет там как прежде.
И опять я не нашелся что ответить, потому что великий хан и принц, без сомнения, говорили не о каких-то неграмотных деревенских жителях в отсталом захолустном государстве. Это относилось ко всем простым людям, живущим повсюду, и мнение правителей о них явно было невысоким. Однако у меня не было никаких убедительных доводов чтобы изменить его. Поэтому мы втроем двинулись обратно во дворец обойдя вокруг Павильона Эха, выпили там mao-tai и заговорили о других вещах. Больше я не предлагал никаких смягчений монгольского свода законов, и поэтому все решения Хубилая заканчивались, как и обычно: «Великий хан сказал: трепещите все и повинуйтесь!»
Хубилай никогда не высказывал мне пожеланий о порядке посещения различных министров. Вообще-то, наверное, разумнее было начать с главного министра — Ахмеда-аз-Фенакета, о котором я уже столько слышал. Однако я бы с удовольствием совсем пропустил араба, особенно после того, как узнал о нем столько нелицеприятных вещей. В действительности я никогда не искал с ним встречи, и в конце концов он сам принудил меня встретиться с ним. Wali прислал мне через слугу довольно невежливое послание, требуя, чтобы я немедленно к нему явился и получил жалованье из его собственных рук, поскольку Ахмед также занимал пост министра финансов. Я подумал, что его беспокойство вызвано тем, что уже наступил новый год, а у него не закончены расчеты в старом. Поскольку я находился на службе у великого хана, то совершенно не беспокоился о том, заплатят ли мне и сколько именно. Честно говоря, у меня до сих пор не было нужды ни в едином багатине — или tsien, как называлась в Китае самая мелкая денежная единица. Я прекрасно устроился: меня кормили и снабжали всем необходимым; так что я даже не представлял себе, как лучше потратить деньги, если они у меня появятся.
Перед тем как пойти за жалованьем к Ахмеду, я отправился спросить отца, не возникло ли у Торгового дома Поло еще каких-нибудь неприятностей, и если да, то не хочет ли он, чтобы я, воспользовавшись случаем, замолвил за него словечко арабу. Не найдя отца в его покоях, я отправился к дяде. Тот лежал на кушетке, и его брила одна из служанок.
— Что я вижу, дядя Маттео? — воскликнул я. — Неужели ты решил избавиться от своей бороды путешественника?! Но почему?
Сквозь смех он проговорил:
— По большей части мы имеем дело с китайскими купцами, а все хань с презрением относятся к волосатым, для них это признак варварства. Поскольку все арабы в Ortaq бородаты, я подумал, что мы с Нико получим преимущество, если хоть один из нас будет чисто выбрит. А еще, если быть откровенным, борода — это удар по моему тщеславию, потому что у моего старшего брата она до сих пор сохранила свой первоначальный цвет, тогда как моя уже поседела, как у Ноздри.
Я был уверен, что дядя до сих пор удалял волосы из промежности, поэтому язвительно заметил:
— Многие хань еще и бреют головы.
Ты тоже собираешься так сделать?— И множество из них отращивают такие же длинные волосы, как у женщин, — спокойно сказал он. — Я тоже могу так сделать. Ты пришел сюда, чтобы наводить критику на мой туалет?
— Нет, но я думаю, что уже узнал то, о чем хотел спросить. Раз ты сказал, что собираешься иметь дело с китайскими купцами, я из этого заключаю, что вы с отцом уладили разногласия с этим злобным арабом Ахмедом. Так?
— Да. Он, между прочим, оказался весьма любезным и дал нам все необходимые разрешения. Не надо говорить о главном министре в таком тоне, Марко. Он не такой уж и плохой человек.
— Рад это слышать, — сказал я, в душе сильно сомневаясь. — Потому что прямо сейчас я к нему направляюсь.
Дядя Маттео тут же принял сидячее положение.
— Неужели он предпочитает обсуждать дела нашего Торгового дома с тобой, а не с нами?
— Нет-нет. Просто я должен забрать у него жалованье, хотя и не представляю, как его можно потратить.
— Понятно, — ответил дядя, снова ложась. — Отдай деньги Нико на нужды нашего Торгового дома. Ты не сделаешь лучшего вложения.
Я сказал, немного поколебавшись:
— Позволь заметить, дядя, что сейчас ты, кажется, пребываешь в гораздо лучшем настроении, чем когда мы в последний раз разговаривали с тобой наедине.
— E cussi? Я снова в деле.
— Я не имею в виду… ну, материальные вещи.
— А, вот ты о чем. — Голос его слегка исказился. — Ты предпочитаешь, чтобы я упал духом и пребывал в меланхолии?
— Нет, дядя. Я рад, что ты, если можно так выразиться, смирился со своей судьбой.
— Я тронут твоей заботой, — ответил он гораздо более мягким тоном. — Ты прав: я действительно смирился. Я обнаружил, что мужчина, который не может больше получать наслаждение, может найти определенное удовольствие в том, что дает его сам.
— Я не очень понял, но все равно рад за тебя.
— Ты можешь в это не верить, — сказал он почти застенчиво. — Но я тут немного поэкспериментировал и обнаружил, что могу доставлять наслаждение даже той, что меня сейчас бреет. Да — не надо так смотреть, — женщине. В ответ она научила меня некоторым женским штучкам, как лучше доставлять ей удовольствие. — Казалось, дядя внезапно пришел в смущение и издал громкий фальшивый смешок. — Так что жизнь продолжается. Спасибо тебе за беспокойство, Марко, но не стоит вгонять меня в краску. Кстати, если тебя ждет Ахмед, то лучше всего поторопиться.
Когда я вошел в роскошно убранный кабинет главного министра, вице-правителя и министра финансов, хозяин его, в отличие от хана всех ханов, не поднялся и не поприветствовал меня. Он, очевидно, ждал что я сделаю ko-tou, и мне пришлось согнуться в глубоком поклоне. Когда же я поднялся, он не предложил мне сесть. Wali Ахмед выглядел как типичный араб — нос наподобие клюва коршуна, густая черная борода, смуглая и шероховатая кожа на лице, — он разве что был чище большинства своих соплеменников, которых я видел в арабских землях, поскольку приспособился на китайский манер совершать частые омовения. Еще у Ахмеда были самые холодные глаза, которые я когда-либо видел у араба или у какого-нибудь другого жителя Востока. У них карие глаза обычно теплые, как gahwah, однако глаза главного министра больше походили на обломки агатов. Он носил арабские абас и кофию, но не из тонкого хлопка, а из разноцветных шелков, переливавшихся подобно радуге.
— Ваше жалованье, Фоло, — нелюбезно сказал он и пихнул мне не кошель с монетами, а неопрятную пачку каких-то полосок бумаги.
Я внимательно их изучил. Все полоски были похожи одна на другую: сделанные из прочной темно-красной бумаги, с обеих сторон покрытые сложными узорами и множеством слов как на ханьском, так и на монгольском языках; все слова были написаны черными чернилами, а поверх них стояла большая замысловатая красная печать. Я не сказал спасибо, поскольку в тот момент испытал инстинктивную неприязнь к этому человеку, против воли заподозрив его в обмане. Поэтому я сказал: