Путешествие Одиссея

Нула фыркнула. Эти подробности о Ноксе каторжан интересовали меньше всего. По их версии, он был всего лишь безобидным добряком.

— Корректоры невозможно обмануть, — вмешался Архи Гуд.

— А где планшет Барнабау? — спросила Гортензия.

— Планшет абсолютно пуст, — ответил сморчок. — Сброс до заводских настроек три дня назад.Этой ночью Нуналуна, привычно навестившая «Одиссею», не была настроена на игривый лад. Жарко прижавшись к плечу Одиссея, она долго молчала. Он тоже не спешил с беседами. Что тут скажешь?Ситуация прорисовывалась отвратительная.

— Знаешь, что я думаю, Одди? — прошептала наконец Нула. — Что кто-то очень сильно любил Нокса.

— Что?

— Браслеты срабатывают, когда мы хотим причинить кому-то вред. А когда Мегера зашивала порез Нокса, то ей не было больно. Тот, кто убил его, считал, что причиняет ему добро.

Одиссей невольно улыбнулся, вспомнив тот день. Оказалось, что Нокс панически боится вида своей крови. Да он чуть в обморок тогда не хлопнулся и еще полдня бродил, слегка пошатываясь.

— Что ты знаешь о Рафе, Нула?

— Он трахается молча.

— Всё?

— Всё.

Когда она заснула, Одиссей вышел наружу. Со стороны общежития по планете разносился жизнеутверждающий детский плач.

Мысленно Одиссей дал Агаве два месяца. Именно через столько времени он озвереет от этой станции, заберет детей и вернется к цивилизации.

Все начинали сходить с ума через два месяца.

А кто-то спятил окончательно.

Одиссей зашел на станцию, прошел мимо дремавшей на дежурстве Мегеры, у которой на коленях вместо привычного вязания лежал планшет, и свернул к первому терминалу.

— Гортензия! — крикнул он, подходя к патрульному катеру.

— Открыто, Блок, — раздалось оттуда.

В ярком свете многочисленных ламп офицер Робинс казалось бледной, как мертвец.

Склонившись над телом Нокса, она проводила вскрытие.

— Не спится? — спросила она буднично.

— Как старина Нокс?

— Здоров.

— Значит, версия с редким заболеванием провалилась.

— Между прочим, на многих планетах ритуальное вскрытие своего живота считается традиционным способом ухода из жизни. Для воинов.

— Нокс был пацифистом. Воевал только с чужими деньгами, искренне почитая их за свои.

— Он не пытался защищаться. Никаких следов борьбы.

— На этой планете не с кем бороться, Гортензия. Разве что с демонами внутри себя.

— Ты стал философом?

На правах старой знакомой она пренебрегла официальным «вы».

Так же, как и он — «офицером».

— Книги — лучший друг любого каторжника, — уклончиво ответил Одиссей.

— Мне твое наказание всегда казалось слишком суровым. Ты убил чудовище.

— Как и полагается герою.

— Давай без преувеличений.

Он засмеялся.

— Что вы делаете в этой заднице миров, Гортензия?

— Размышляю о том, что человек, считавший себя героем, а жертву — чудовищем, мог и обойти корректор. Если бы был уверен, что совершает подвиг.

Одиссей вскинул брови.

— Нула пришла примерно к такой же мысли. Правда, она топит за любовь.

— Что ты, ребенок, проданный собственным отцом в рабство насильнику и садисту, можешь знать о любви?

— А это все еще не чистосердечное признание.

Она аккуратно закрыла тело Нокса простыней и отправила каталку с телом в морозильную камеру. Потом сняла перчатки и долго мыла руки.

— Любые корректирующие поведение устройства, Блок, могут оказаться бессильными перед психологией индивида.

Одиссей кивнул.

— Недаром все опыты с детектором лжи зашли в тупик.

— У Архи Гуда аж нос дрожит от негодования. Если кто-то сумел обойти корректоры, то вся система полетит в тартарары.

— Прежде никому не удавалось. Может, кто-то из нас просто сошел с ума. Удивительно, что не все мы. Возможно, вы сейчас находитесь среди группы психопатов, Гортензия.

— Что возможно на любой подобной станции. И все равно корректоры работают.

— Почему вы одна? Из-за смерти какого-то каторжника даже полноценную бригаду не прислали?

— Архи Гуд запросил только одного дознавателя.

— Хм, а поначалу выглядело так, будто вы тут главная. Но система всегда главнее, да? Так что, ваш сморчок решил, что вы и одна справитесь?

— Было решено, что не стоит тратить человеческие ресурсы на такое крошечное дело.

— Крошечное дело? Возможный сбой корректора?

Гортензия, склонив голову, прямо посмотрела на Одиссея:

— Никогда не думал подать прошение о пересмотре своего дела? За прошедшие двадцать лет система стала гораздо гуманнее.

— Настолько, что отправила сюда женщину с тремя детьми, один из которых — младенец?

— Младенцев было два. Близнецы. Ты не захочешь узнать, что случилось с другим.

Одиссей и не хотел, он спросил про другое:

— Почему родители так поступают? Мне кажется, им всем тоже необходимы корректоры. Сразу, как только появляется эмбрион. Или даже раньше.

— В данном случае зафиксирован нервный срыв на фоне послеродовой депрессии.

— Ага. А остальные дети остались с ней в виде психотерапии?

— Совместная опека с мужем.

— Этот придурок недолго здесь продержится. Слиняет в миг, оставив нам свою неврастеничную жену и потомство в придачу. Вот вам гуманность системы в действии. А ведь дети могли бы жить в нормальном мире, в котором живут нормальные люди. Без кровавого бэкграунда.

Гортензия невесело улыбнулась.

— Хочешь чаю? — и, не дожидаясь ответа, прошла в отсек кухни. — Как у вас тут с питанием?

— По нормативам, офицер. Система заботится о нашем физическом благополучии.

— С другой стороны, ты не обязан участвовать в гонке за экономическое выживание. Строить карьеру. Прогибаться под начальство. Получать по шее.

— Еще скажите, что вы мне завидуете.

Одиссей втиснулся в крошечную кухню и попытался как можно компактнее уместиться за небольшим столом.