Путешествие в революцию. Россия в огне Гражданской войны. 1917-1918
Шрифт:
В некотором смысле я испытал облегчение оттого, что не увидел его после событий в Финляндии, где он видел, как рабоче-крестьянское правительство было стерто с лица земли немцами под командованием Маннергейма. Интересно, изменил ли он тот блаженный настрой, который так мне нравился в нем. В любом случае, больше я никогда его не увидел. Равно как и Янышева.
Что же до «мечтаний» Ленина, то доказательства тому, что они шли рука об руку с настоящей приземленной практичностью, содержались в номере газеты «Правда» за 28 апреля, который мы увидели, только когда добрались до Владивостока. Прошло много времени, когда я увидел передовую статью, которую вдохновил тот номер «Правды» в газете «Нью рипаблик», которая назвала ее «замечательным заявлением… которое трудно было сделать… революционному вождю». И еще: «Это резкая, мужественная, умная статья, опирающаяся на глубокое знание истории и экономики и воспламененная
Более остро, чем когда-либо ранее, Ленин в этой речи сказал: «Точно и сознательно ведите подсчеты, экономично ведите дело, не обманывайте, не воруйте, установите в работе строгую дисциплину». В других революциях пролетариат и трудовое крестьянство разрушали, а класс собственников созидал, но при социалистической революции главная работа пролетариата и беднейшего крестьянства состоит в том, чтобы построить «исключительно сложную и тонкую сеть вновь организованных отношений, охватывающую систематическое производство и распределение продуктов, необходимых для существования десятков миллионов людей».
Возможно, он пытался проверить на нас свои идеи, потому что в речи, произнесенной вскоре после нашего отъезда, он также говорил о покупке услуг «тысячи первоклассных ученых и специалистов». Он добавил, что даже если они будут платить этим экспертам-капиталистам «двадцать пять, пятьдесят или даже сто тысяч рублей в год, то все равно эта цена будет невелика» .
По некоторым соображениям, ни профессор, ни я не сомневались, что мы снова увидим Ленина. Мы оба собирались вернуться в Россию и провести там много лет 77 .
77
Альберт Рис Вильямс снова посетил Россию и пробыл там с 1922 года по декабрь 1927-го, большую часть времени я была с ним. Он вернулся еще на один срок – с 1930 по 1931 год, и еще раз в 1937-м, и задержался примерно на шесть месяцев.
Возможно, что Кунц виделся с Лениным, но отказался сказать об этом; и, наверное, из-за его отрицания мне не пришло в голову спросить его об этом 78 .
Путешествие из Петрограда во Владивосток для меня показалось легким, потому что со мной ехал профессор. В каком-то смысле это был один, хотя и с перерывами, комментарий по поводу Ленина и революции, которым мы обменивались с профессором. А когда нам не удавалось избежать общения с белыми эмигрантами, которые были нашими попутчиками, то комментарии превращались в нечто вроде форума на колесах. Кунц рассматривал их без внешнего декора. Их позиция обиженных людей, которых искромсало неблагодарное крестьянство, побудила меня сцепиться с ними. Старый аристократ постоянно цитировал мне слова Герцена о революции. Когда я указал, что исход революции 1848 года вызвал у Герцена раздражение, старик ответил по-французски: «Революция – это революция, когда бы и где бы она ни происходила, а крестьянство есть крестьянство» . И тогда я с удовольствием ответил ему, что, как писал Герцен, дворяне тоже оставались дворянами и что благодаря Герцену я узнал, как студент семинарии, что из всех помещиков, убитых крепостными крестьянами, половина погибли из-за своих неблаговидных проступков.
78
Что касается меня, то, когда я приехала в Россию в первый раз, Ленин лечился от первого удара. Тогда он еще не был серьезно болен, и можно было посетить его, но чрезмерно щепетильная робость не позволила мне попросить разрешения на это, и это единственное, о чем я сожалела всю жизнь.
(От помощника Кунца в Айкоре, одного из издателей «Фрейхайт», я узнала, что несколько лет упорно держались слухи, что, когда Ленин был уже серьезно болен, Кунц был одним из тех людей, кому разрешали увидеть его. Спрашивал ли об этом редактор Кунца? Нет, брюзгливо ответил тот; скрытность Кунца не позволила ему спросить его. А его родственники сомневались в том, что слухи эти – правда. {Примеч. редактора американского издания.)
Большинство русских любят поговорить так же, как и я, поэтому несмотря на то, что я оскорбил некоторых из них, они уходили раздраженными только для того, чтобы позже вернуться с новыми аргументами. Кунц был замечательным слушателем, и я полагаю, что мне очень нравились эти выступления; позднее, уже дома, он с восторгом повторял мои саркастические замечания и усовершенствовал их.
Воцарилось приятное ощущение
от потери чувства времени. Степной край напоминал Чехова и Толстого, казался таинственным и манящим. Ощущение бескрайности страны, по которой мы проезжали, охватило нас, завладело нами.Я прибыл в Петроград в июне 1917 года, а теперь был май 1918. Мы жили так напряженно, а наши чувства и разум настолько были поглощены моментом, что у нас не было шанса просто посидеть и предаться воспоминаниям или даже задуматься о перспективе. Я подумал сейчас с настоящей ностальгией о тех сентябрьских и октябрьских днях, когда я бродил вместе с Джоном Ридом по Выборгу, а в Смольном многие ночи подряд сияли огни, и пожалел, что эти грохочущие колеса увозят нас прочь. У меня возникло неожиданное желание поговорить о Джоне с профессором, который испытывал к нему особое чувство.
Кунц заставил меня рассказать, что я знаю о происхождении Джона, но я знал мало – что он родился и вырос в большом доме в Портланде, штат Орегон, окруженный респектабельными родными. То, что в Гарварде он был парнем с Запада и устраивал множество клубов и групп, хотя и не самых лучших, вероятно, способствовало тому, что он стал повстанцем, смутьяном. Кунц попросил меня повторить некоторые из анекдотов Рида, и я нашел один, который он не знал.
Этот был из серии шуток под названием «На следующее утро», в которых Джон попеременно играл роль добропорядочного буржуа и прокурора, вызванного на революционный суд. На обвинение в антиреволюционной деятельности обвиняемый заявил твердое: «Не виновен». Тогда слово взял обвинитель.
– Вы не были замечены в участии в клубе Союзной лиги?
– Нет. Я всегда голосовал прямым демократическим бюллетенем.
– В эти дни это не алиби, товарищ. А не были ли вы подписчиком «Нью-Йорк тайме»?
У Рида были истории и посмешнее, но Кунц долго хохотал. Я рассказал ему, как Рид представлял себе возвращение в Гарвардский клуб в Нью-Йорке (что он и делал много раз; записка, которую он написал госпоже Рэймонд Робинс, в которой он передал что-то для ее мужа и как бы между прочим объяснил, что он [Рид] находится под залогом и ждет суда, была нацарапана на дешевой бумаге, но при этом из Гарвардского клуба). В этой шутке одноклассник, который был игроком на бирже или адвокатом из департамента юстиции, якобы подошел к Риду, хлопнул его по спине и снисходительно спросил, в какую махинацию он сейчас втравился.
– Ничего особенного. Просто составляю список людей, которые будут повешены после революции. – И, глядя на лист бумаги, Рид добавил: – Поскольку ваше имя Абу бен-Адем, то вы возглавляете список.
Кунц слышал этот анекдот, но, вспомнив, как хохотал Рид, он сам несдержанно рассмеялся, а потом вдруг замолк.
День за днем бесконечно тянулись громадные стальные ленты. Может, кто-нибудь жаловался на трудности путешествия, как это делали белые эмигранты из-за небольших в общем-то лишений, мы были довольны. Постоянный перестук колес оказывал гипнотическое действие. После трех недель поездки я нашел, что во Владивостоке мне трудно заснуть; я был словно пьяный от продолжительной поездки на поезде.
По этому самому пути ссыльные в царское время тащились пешком, и звяканье кандалов и их заунывные песни навсегда сохранились в великой русской литературе XIX века. Это был тракт горя и слез «несчастненьких», как их называли сочувствовавшие им крестьяне.
В начале пути мне удалось ближе узнать Кунца. Он изучал философию в Венском университете, в Париже и в других городах Европы, а после приезда в Америку в середине девяностых годов он провел примерно четыре года в университете Колумбии в Нью-Йорке, изучая антропологию, социологию и философию, и сделался близким помощником и соратником профессора Франца Боаса. Вернувшись в Европу, он два года делил время между библиотекой в Париже и Британским музеем в Лондоне, также изучая антропологию. Он никогда не стремился к степеням или формальной работе преподавателя. Вернувшись в Америку, он собирался заняться куриной фермой и писать авантюрные романы, в том числе пространную социологическую и философскую работу, которую так никогда и не завершил. (Когда он умер без гроша в кармане в 1953 году, растратив свое состояние, он оставил гору рукописей в однокомнатной хибаре, где провел последние дни своей жизни.)
Я напомнил Кунцу, когда мы стояли в бесконечной очереди, чтобы заполнить горячей водой чайник из бойлера, что было характерной чертой, приметой железнодорожных станций по всей России, я в сотый раз слушал его силлогизмы, доказывающие неизбежность торжества революции.
– И все же, если она была неизбежна, почему вы потрудились подставить плечо под ружье ради революции?
Наконец мы подставили чайник под кран и держали его, пока он не заполнился, а потом едва успели сесть в вагон, когда прозвонил колокол.