Путешествие в революцию. Россия в огне Гражданской войны. 1917-1918
Шрифт:
Я написал в книге «Советы» о коллективизации и описал новые пути, способы, которыми кулаки вместе с реакционными священниками распространяли слухи и страхи о коллективных хозяйствах. В Толвине, как было сказано, председатель колхоза был убит крестом, упавшим с неба. Женщины оказывали яростное сопротивление, они маршировали перед местными Советами и распевали: «Руки прочь, подотрите нос, вы не заставите нас вступить в ваш проклятый колхоз!» Приведу цитату, как кулаки платили за все это:
«Главные обидчики и губители были выданы их же соседями. Новые списки были составлены бедными и средними крестьянами. Тысячи кулаков были сопровождены на станции под стражей ОГПУ и были сосланы в трудовые лагеря на севере и на новые поселения в отдаленные степи и в тундру. Это, в свою очередь, привело к бунту тех, у кого оставались топоры и ножи, а также обрезы. В потасовках гибли коммунистические
И все же, когда я в 1931 году сопровождал трех американских сенаторов по холмистым долинам Владимира, контраст между жалкими узкими полосками и крошечными участками индивидуальных крестьянских хозяйств и невспаханными землями колхозов и, более того, зрелище согбенных пополам женщин, жавших рожь серпами, в то время как в колхозе косилка срезала ее широкими полосами, не оставлял сомнений относительно того, какой способ хозяйствования победит. И тогда я написал: «Победа для коллективных хозяйств, согласно последним анализам, определяется не благодаря тому факту, что за ними стоят силы принуждения и государственная пропаганда, какой бы грозной сама по себе она ни была. А потому, что на их стороне машины, силы науки и техники».
Я так и не примирился с использованием силы для совершения этой революции в сельском хозяйстве. В одобренной Сталиным (а может, написанной им) «Истории Коммунистической партии Советского Союза» (1939 год) говорится об уничтожении кулаков как класса: «Отличительная черта этой революции состоит в том, что она совершается сверху, по инициативе государства». Разумеется, было приписано, что миллионы людей желали «сбросить бремя кулачества» и оказывали поддержку снизу.
Это были отголоски постоянного ленинского призыва к «инициативе снизу», который звучал в гораздо более мрачные дни 1918 года. Принуждение не оправдало себя в трудовых лагерях. Это была другая грубая ошибка, порожденная нуждами момента. Сам Ленин часто следовал прагматическим курсом, он совершал множество компромиссов, но всегда называл их компромиссами и настаивал на том, что относительно них не должно быть иллюзий. Он предостерегал партийных организаторов в период нэпа, чтобы они не были самодовольными и помнили, что «среди людей мы как капля в океане и что мы способны руководить, только когда мы правильно выражаем то, что осознают люди».
Итак, мне было не привыкать к быстрой смене политики в СССР. Когда же я вернулся в июле 1937-го, предполагая остаться на год или более, я напомнил себе об этом. История – не как шведский стол, который позволяет человеку выбирать и брать те блюда, которые ему приятны. Было бы слишком ожидать, что все будет хорошо и прекрасно. Между тем я остался лишь до середины марта. В России наступило совсем другое время. Всегда до этого я видел разумные мотивы и обоснования, лежащие за развитием, даже если я сожалел о методах, как в 1930-1931 годах. Теперь я почувствовал себя сбитым с толку.
В книге «Советы», опубликованной в том же году, я написал, довольно непринужденно, о том, что я сейчас чувствовал: «Как республика, революция неблагодарна. Она пожирает собственных детей. Ей приходится это делать». Это высказывание сейчас поразило меня, как нечто иное, чем просто афоризм. Я написал, что групповщина, «которая в глазах партии является одним из семи смертных грехов, слитых воедино», привела к падению «Троцкого и его левой оппозиции с их требованиями большей «демократии», более суровых мер против кулаков и настаивании на «мировой революции». И я вставил несколько строк из протоколов двух судов над Зиновьевым, Каменевым и другими (всего шестнадцать человек), которые в 1936 году были приговорены к расстрелу после того, как «признались, что они «планировали и руководили убийством Кирова, равно как и убийствами других советских лидеров». Я вкратце упомянул о суде в 1937 году над Радеком, Пятаковым и Сокольниковым (и над тринадцатью другими), которые признались в терроризме и саботаже и в участии в заговоре Троцкого захватить власть в государстве вместе с фашистскими
агентами.Между тем чистки продолжались, и я больше не мог закрывать на это глаза. Прежде я писал об этом на расстоянии. Обвиняли и судили не только руководителей. Целых два месяца после моего приезда я мотался по провинциям. И даже в деревнях я почти постоянно видел упоминания в прессе о судах над местными обвиняемыми.
В Москве я видел великолепное празднование на Красной площади двенадцатой годовщины революции. Это было в воскресенье, 7 ноября. Впрочем, слишком скоро блеск демонстрации и трехдневные праздники закончились, и вновь я читал репортажи о дальнейших судах.
Разумеется, наверху продолжалась борьба за власть, но все обстояло намного сложнее, чем просто это. На кону стояли великие вопросы, от которых могло зависеть, выживет ли социалистическое государство. Как в дни Бреста, были те, кто чувствовал, что если социализм выживет, то это будет важнее, чем сам процесс выживания. Всегда раньше, когда менялся ветер и корабль тонул, он постепенно возвращался к социалистическому курсу. Человек сейчас стоял у штурвала, и он собирался вести корабль прямо и как можно быстрее. Он ввел в действие коллективное сельское хозяйство; теперь он мог двигаться вперед так же безжалостно и неумолимо, чтобы ускорить развитие промышленности.
В последнем многозначительном письме Ленина «Последняя воля и завещание», адресованном Центральному комитету, которое он дал Крупской в декабре 1922 года и попросил, чтобы оно было вскрыто только после его смерти, он предупреждал о слабости Троцкого, слишком активного в отношении администрирования. И писал о Сталине, который, как генеральный секретарь партии, «сосредоточил в своих руках огромную власть, и я не уверен, что он всегда знает, как использовать эту власть достаточно осторожно». И потом, после того как Крупская имела неприятный опыт общения со Сталиным, Ленин добавил приписку 4 января 1923 года: «Сталин слишком груб, и его вина… становится непереносимой в штабе генерального секретаря. Поэтому я предлагаю товарищам найти способ сместить Сталина с этого поста и назначить сюда другого человека… более терпимого, более лояльного, более вежливого и более внимательного к товарищам, не такого капризного и так далее. Это обстоятельство может показаться незначительным, пустяком, но я думаю с точки зрения отношений между Сталиным и Троцким… что это не пустяк, так как может обрести решающее значение» .
После смерти Ленина Крупская была обойдена «триумвиратом» – Сталиным, Каменевым и Зиновьевым, которые помешали претворить желание Ленина и не позволили прочитать его письмо на следующем партийном съезде. Письмо было опубликовано в Советском Союзе в 1961 году, примерно через восемь лет после смерти Сталина; Макс Истман обнародовал факты из письма здесь в 1926 году.
На поверхности вся Москва, как обычно, занималась своим делом. На улицах ничто не намекало на людскую тревогу: не было ни собирающихся толп, ни необычного движения. Разумеется, правительство было на вершине власти. Следовало ожидать, что существовал огромный страх перед фашистской Германией и неизбежностью войны. Были ли все заговоры и антизаговоры, которые вменяли в вину заключенным в тюрьмы и казненным людям, настоящими, существовала ли реальная опасность, что советское правительство может быть сброшено?
Конечно, с экономической точки зрения все выглядело прекрасно. Успехи пятилетнего плана широко описаны. Со всех сторон только и слышались признания триумфов Сталина на этот счет.
Я решил посмотреть на старого Рейнштейна. Я мог говорить откровенно только с ним, и, конечно, он мог довериться своему старому протеже 1917 года.
– Как насчет всех этих признаний? – спросил я.
– А почему они не должны признаваться, если они виновны? – ответил он.
Однако признавались не все. Старый М.П. Томский, который возглавлял профсоюз Центрального комитета с октября 1917 года до 1929-го, был обвинен как член «Троцкистско-зиновьевского центра» в 1936 году и совершил самоубийство, чтобы его не арестовали и не предали бы позору. Однако Рейнштейн был истинным верующим.
К кому еще я мог пойти? Я все еще хотел раскопать, что двигало тогда государством. Я не собирался бросаться в трясину и приписывать все непостижимой системе, вроде кафковской, которая стояла над рациональными рассуждениями. Она была слишком противоречивой, когда кто-то один знал, что успех центрального планирования достигается превосходством социалистической экономики над капиталистической, и это само по себе впечатляло, особенно на фоне годов депрессии. Но я не хотел пожимать плечами и говорить: «Что ж, власть портит». Ленин не был испорченным.