Путешествие в Закудыкино

Я машинально, будто вспомнив что-то, сунул руку в свой карман и достал оттуда маленький аккуратный свёрточек – нечто, завёрнутое в лоскут грубой льняной материи. А когда развернул тряпицу, на моей ладони, так же как и у нашего друга, стоял твёрдо и незыблемо на ногах точно такой же Неваляшка – символическая копия русского витязя, которого как не клони, как не сгибай, а он всё одно упрямо встаёт на ноги. И нет силы в целом мире сломить его.

– Ну, раз так, быть по сему, пойдём вместе, – и мы все трое направились к воде, туда, где могучее красное солнце, наткнувшись на маковки Храма-Птицы, остановило своё и без того неспешное скольжение с небосклона, как бы приглашая нас, освещая и освящая нам путь.

– Ты железяку-то брось, танкист, – весело подтрунивая произнесла Настя, будто не на верную погибель, а на великое спасение шли мы, – не иначе как ко дну потянет. Спасай тебя ещё.

– Тьфу ты, пропасть! Вот прицепилась, – ответил таксист, отбрасывая от себя тяжёлое ржавое ядро, которое всё это время зачем-то послушно держал подмышкой.

Мы решительно вошли в озеро. Вода оказалась вовсе не ледяной, как ожидалось, а напротив, тёплой и приветливо-мягкой, нежно ласкающей ступни ног, будто густой и пушистый ковёр разнотравья тихим летним вечером. Глубина здесь была незначительной, вопреки опасениям настолько малой, что не доставала нам даже до щиколотки. Мы двигались втроём вперёд к заветному острову, к нашей общей цели, почему-то совсем не переживая о том, что мягкое, как перина, дно под ногами вот-вот резко оборвётся вниз, и мы провалимся в пучину вод, пропадём, канем бесследно в омуте, как Пророк Иона во чреве кита. [127] Наконец, когда мы уж довольно далеко находились от берега, то сквозь чистую и прозрачную, как горный хрусталь, влагу обнаружили проплывающие под нами крыши домов с вознесёнными вверх печными трубами. Рядом аккуратно были уложенные поленницы дров, правильные срубы колодцев, ровные прямоугольники огородов с взошедшей густой порослью отнюдь не чертополоха. Приготовленные к использованию телеги стояли, как бы оставленные походя на минуту-другую, также бороны, сеялки и прочие нехитрые приспособления традиционного крестьянского обихода. Вся обстановка казалась живой, действующей, не погребённой сто лет назад под толщу воды музейной экспозицией, – как жук-рогач в янтарную смолу, – а совершенно натуральной, естественной, жизненной. Только оставленной на какой-нибудь краткий миг, но вот-вот готовой придти в движение, войти в процесс созидания. Не было только человека, могущего этот ненужный, бесполезный без него хлам оживить, заставить работать, дышать, творить. Время будто замерло, остановилось для данного места и только ждёт, когда придёт, возродится из долгого небытия труженик, хозяин, господин и царь земли этой. Поплюёт в огромные натруженные ручищи и, помолясь, вдохнёт жизнь, душу, энергию возрождения в столь изрядно сохранившийся, но всё же мёртвый, бездыханный остов былого могущества державного человека. А впереди, на возвышении, словно в апогее всего этого безмолвия стоял в нерушимой государственности кремль. Как начало и конец, как цель и источник одновременно – цель всего антирусского, антиправославного, брызжущего слюной в бессильной похоти овладеть, поиметь и обладать, и источник бесславного конца этой нечисти, который не раз уже в многовековой истории России имел место быть и, Бог даст, неизбежно ещё будет.

127

См. Библию, Ветхий Завет, «Книга пророка Ионы».

– Смотрите!!! – раздался вдруг с берега пронзительный крик и поплыл эхом над озером, над лесом, над всей Закудыкино-Русью. – Смотрите!!!… Идут…

Толпа присмирела вдруг, стихла в одночасье, будто неведомый оператор выключил на пульте мироздания звук, и уставилась всеми своими тысячами глаз, как единым взором туда, где в скользящих лучах заката по водной глади озера яко посуху шествовали, ничуть не смущаясь ими же творимым чудом, три человеческие фигуры – статный и величественный молодой князь, лёгкая и сияющая в солнечных бликах юная красавица княгиня и их верный оруженосец, всесильный и грозный фаворит княжеской четы, их друг и соратник. Шли, не оборачиваясь, прочь от берега, от слепого и глухого народа, ищущего где-то в далёком далеке кончик своего собственного носа и вдруг, неожиданно, может, впервые за сто лет остро, до страшных судорог сердца ощутившего своё сиротство, душою слышащего, но замутнённым, испорченным сознанием не разумеющего страшные пророческие слова Спасителя: «Истинно говорю вам, что всё сие придёт на род сей. Иерусалим, Иерусалим, избивающий пророков и камнями побивающий посланных к тебе! Сколько раз хотел Я собрать детей твоих, как птица собирает птенцов своих под крылья, и вы не захотели! Се, оставляется вам дом ваш пуст. Ибо сказываю вам: не увидите меня отныне, доколе не воскликнете: благословен Грядый во имя Господне!». [128]

128

Евангелие от Матфея (23; 36–39)

Парализованная видением толпа замерла, будто всех и каждого сковал внезапный столбняк не то ужаса, не то благоговения перед явным, видимым чудом. Даже птицы небесные, прекратив свой стремительный полёт, расселись по веткам вековых деревьев и лицезрели заворожённо, как по золотой в закатном свете глади вод скользили человеческие фигуры, скользили к Богу и к Царству – к Царству через Бога и к Богу через Царство.

Наконец, от толпы отделился юноша, совсем ещё мальчик и, подойдя к береговой черте, упав на колени, перекрестился троекратно на Храм, затем, поднявшись на ноги, смело и решительно ступил в воду … пошёл вослед удаляющемуся, но не оставляющему никого из верных князю. Своему, избранному Богом, а значит принятому сердцем Князю.

Следом за ним, также, только более степенно, неспешно перекрестившись, отправился по водам глубокий, древний старик-вековик, не раз потешавший местную молодёжь давними, как мир сказаниями, очевидцем и даже участником многих из которых был по его словам он сам, и многажды раз обещавший не умереть, пока собственными очами не увидит лик Государя на Руси, или же хотя бы посланника его.

Вскоре весь народ закудыкинский – и коренной, и пришлый – сначала тонкой вереницей, малой струйкой, но постепенно всё более и более обращаясь могучим волевым потоком направился к острову, к Храму, где и надлежит быть сердцу русскому, к Кремлю, которым начинается и которым никогда не закончится, покуда стоит он, Великая Русь.

Одним из последних, непрерывно читая молитву, пошёл к воде и полковник.

– Эй! Атаман! Ты-то куда? – вскричал ему в след есаул Нычкин. – И ты с жидами?! Ты ли поддался этим жидовским уловкам?!

– А пошёл бы ты… – проговорил старый вояка еле слышно. – Вот оно что значат слова Государя Иоанна: «Только тот в Кремль войдёт, кого Христос ведёт, а кого Христос ведёт, за тем и народ пойдёт. А иному Кремль могилой обернётся». Так-то вот, – и уверенно ступил в воду.

– Бараны… Стадо тупых баранов… – прошипел есаул, насилу сдерживая гнев. – Ну ничего, Закудыкино не Москва… Пойдём, царица, здесь нам делать боле нечего.

– Никуда я с тобой не пойду. Пришла уж, – ответила та, напряжённо вглядываясь в людской поток, всё дальше и дальше уходящий в даль озера к острову.

– Уж не с ними ли и ты собралась, шлюха?! Уж не думаешь ли, что и тебя вода понесёт, с твоими-то грехами? Сгинешь в пучине, всё одно ко мне воротишься не на этом свете, так на том. Моя ты со всеми твоими скользкими потрохами, поняла! А ну, живо собирайся, а не то…

– Не пугай, козлоногий. Я уж столько живу, сколь и не нужно вовсе. И так мерзко живу, что жизнь такую и потерять не жалко. А вот осяду тут, на бережку, прямо на песочке, молиться буду, каяться, может и простит Спаситель. Он Милостивый, за всех Кровь Свою Святую пролил, может и за меня тоже капельку малую, – женщина села на горячий песок, поджала колени, обняла их руками и ещё пристальнее стала вглядываться в людской поток. – А с тобой мне больше не по пути, не нужный ты мне, да и противен уж больно. Нету более надо мной твоей власти.

Злобная гримаса исказила лицо Нычкина, он вздрогнул, весь напрягся в бессильном гневе и издал протяжный страшный звук, больше напоминающий змеиный шип, нежели нечто привычное, характерное для человека. Синяя казацкая форма вдруг растаяла, обернувшись тяжёлым длинным плащом из чёрного бархата, ниспадающим с худых плеч на пол помоста мягкими переливчатыми волнами, под которым чёрное атласное трико с красным мистическим знаком в полгруди плотно обтягивало расслабленное вечное тело.

– Едросса!!! – вскричал князь тьмы.

Откуда ни возьмись, как из-под земли выросла перед ним громадина усатой бабы-медведицы и замерла в покорном восторге дворовой сучки, готовой за кусок позапрошлогодней краковской колбасы и облаять кого угодно, и станцевать польку-бабочку на задних лапках. Только что хвостиком не виляла.

– Домой, Едросса! В Москву… – скомандовал хозяин громко и отчётливо, – … пока оттуда ещё не выперли… – добавил он еле слышно.

Бабища склонилась подобострастно и, обернувшись в мгновение большой серой крысой, юркнула под плащ господину. Чёрный ветер надвигающейся ночи подхватил крылья просторного бархатного плаща и унёс поверженного, будто его и не было.

На опустевшем берегу огромного зеркального озера осталась сидеть, поджав колени и обняв их руками, древняя-предревняя старуха с впалыми бесцветными глазами, ввалившимся беззубым ртом и сморщенной, почерневшей от долгой-предолгой жизни кожей. Она не знала, не могла знать, насколько долго предстоит ей тут сидеть в ожидании прощения и смерти, но надежда на избавление от этой жизни, изрядно утомившей её, всё же оставалась. Сильно потускневшим в одночасье, но не утратившим зоркости взглядом она наблюдала, как на немыслимо далёком для неё, но не совершенно утраченном доступности острове под белокаменными стенами древнего кремля встречали и благословляли народ Русский три старца: старец-Митрополит Филипп, старец-Патриарх Тихон и старец-Митрополит Виталий – три эпохи и три оплота Русского Державного Православия – становления государственности, утверждения стояния в Истине и сохранения в первозданной чистоте и незыблемости Церкви, которую по непреложному обетованию Христа не могут, не способны одолеть врата адовы, на которой стояла, стоит и стоять будет земля Русская. Аминь.

Вместо эпилога

XLVIII. Чудо, которое ещё не случилось

(Лирическое отступление N4. И не отступление даже, а скорее, заключение, к повествованию, впрочем, имеющее некоторое отношение)

Сочельник в этом году выдался морозным, каким и дОлжно быть этому предрождественскому дню. К вечеру температура упала ещё ниже, пошёл слабый снежок, медленно, как бы нехотя покрывая почти обнажённую (и это в январе-то месяце) землю тонким, мягким и невесомым, как пух, пледом. Людей на улицах маленького подмосковного городка почти не было. Только редкие прохожие, запоздавшие и задержанные в этот предпраздничный вечер какими-то своими делами, кутая носы в скользкие, почти не греющие воротники пуховиков, короткими перебежками от магазина к магазину поспешали в свои натопленные квартиры встретить сладким рассыпчатым сочивом первую «Вифлеемскую» звезду. Таксисты, никогда не знающие тёплого и радушного праздничного стола, застыли в ожидании седоков, призывно мигая оранжевыми глазкАми маячков с шашечками и нещадно сжигая бензин в утробах своих железных коней, готовых хоть сейчас кинуться вскачь куда угодно, лишь бы куда-нибудь. Маленький, совсем крохотный городской парк – всегда столь многолюдный и шумный – в эту минуту был практически пуст. Даже голуби, основавшие здесь свою колонию, всегда, в любое время года перекрывавшие городской шум хлопаньем крыльев и беспрерывным воркованием, замерли на ветках покрывающихся снегом деревьев, распушив перья в слабой попытке согреться. Всё было тихо в ожидании праздника и неизменно сопровождавшего его Рождественского чуда.