Путешествие в Закудыкино

Человек снова вернул взгляд Жене и решительно рубанул ладонью правой руки воздух, подчёркивая всю основательность и бескомпромиссность своей позиции.

– Эту пагубную мысль я тут же отогнал от себя. Потому что сомик, он хотя какое-никакое мясо, но всё ж-таки живая душа! А это грех с моей стороны. Тогда я попытался раскурить наполовину целый ещё окурок «Явы», хранившийся до времени в пепельнице. Но тут …!

Он вдруг весь собрался и поднял даже кривой указательный палец кверху, заостряя Женино внимание на важности последующих событий.

– … в дверь комнаты постучали, – сообщил он заговорщицки-торжественным полушёпотом.

Надо сказать, что Соломон, как и Экклезиаст, тоже умел держать паузу. Он некоторое время серьёзно и со значением смотрел в глаза Жени, держа правую руку с поднятым перстом на уровне, соответствующем остроте момента. Затем снова обхватил коленку и закачался как метроном.

– Я открыл, надеясь, что с вновь прибывшим на нашем столе появится хоть какая-то пища, или, на худой конец, хоть закуска. К Экклезиасту часто заходили разные люди и не всегда с пустыми руками – он был популярен в своей среде. Но этот гость оказался совсем иного рода. Мало того, что никакой еды при нём не было, он и выглядел-то как-то странно. Представьте себе: длинная до пят шинель, островерхая краснозвёздная будёновка на голове, пышные кавалерийские усы под носом и трёхлинейка с пристёгнутым к ней штыком в правой руке – в дверном проёме стоял красноармеец! Самый настоящий, живой, как из кинофильма «Человек с ружьём». Даже бумажные листики, нанизанные на штык, шелестели от ворвавшегося в комнату сквозняка. Он вошёл, не спросясь, окинул комнату суровым взглядом и, крякнув в усы, бесцеремонно заявил: «Гражданин Соломон, вы арестованы! Прошу следовать за мной!»

При этом он легонько, но весьма чувствительно подтолкнул меня прикладом винтовки к выходу. Видимо такие просьбы у него были в ходу. Причём, заметьте, вперёд себя, а не за собой, как прозвучало первоначально. Наверное, он не придал значения этому маленькому несоответствию его просьбы с его же действиями. Я несколько опешил. Согласитесь, ведь не каждый день вас приходят арестовывать красноармейцы из старого кинофильма. Я даже попытался объяснить, что это ошибка, что тут, наверняка, обидное недоразумение, что… по какому праву, в конце концов?! И есть ли у него санкция прокурора?! Но, получив весьма ощутимый удар прикладом по почкам, я моментально понял, что санкция есть. Весь пятидневный хмель меня тут же покинул, а где-то под коленками зашевелилось, заёрзало более чем ощутимое чувство страха, острое и болезненное предчувствие скорой и неминуемой смерти.

– Позвольте, я хотя бы обуюсь, – попросил я уже в прихожей.

– Обувайся, контра недобитая! – сурово произнёс красноармеец, и в этих его словах я отчётливо услышал всю мощь праведного пролетарского гнева.

Я нагнулся, чтобы завязать шнурки обуви, и тут спасительная мысль посетила мою ничего не соображавшую голову. Скорее всего, сработал инстинкт самосохранения, дремавший доселе, но никогда не покидающий человека насовсем, в каком бы состоянии он не пребывал. Я рванул с низкого старта по направлению к ванной комнате, влетел в неё, не включив даже свет, что само по себе уже говорит о том, насколько я спешил. Я заперся в ней изнутри и заорал, что было сил, взывая о помощи.

– Ах ты жидяра поганый, бежать удумал?! – сквозь свой вопль услышал я снаружи. – А ну, выходи, гадина интеллигентская! Выходи немедля, стрелять буду!

Человек, увлечённый своим рассказом, уже не раскачивался, а, разведя в стороны колени, рьяно жестикулировал руками, рисуя в воздухе образы из своего явно непридуманного повествования.

– Послышался лязг затвора, и тут до меня дошло, что «слепленная» советским строителем из спрессованных опилок дверь – не лучшая защита от огромной трёхлинейки, которая, к тому же, ещё и стреляет. Но выходить всё равно как-то не хотелось. А когда прогремели, многократно отражаясь от стен, звуки первых выстрелов, мне ничего не оставалось больше делать, как залечь на холодный, влажный кафель и молить Бога о том, что уж если Ему так необходима моя жизнь, то пусть всё случится как можно быстрее, прямо здесь, в ванной, без пыток и мук в застенках ГУЛАГа. Я лежал, вжавшись в кафель, а вокруг меня гремели выстрелы, летели щепки сдающейся уже под натиском пролетарского правосудия двери, сверкали искры от срикошетивших о пол и стены пуль – короче, ад кромешный. Тут только до меня дошёл смысл слов Экклезиаста о предсмертном страхе, сказанных им перед отключкой. Я ещё сильнее вжался в холодный пол и молился, молился, молился, обещая Богу, что ежели минует меня чаша сия, и умру я быстро, без мук и страданий, то обязательно брошу пить, сквернословить и развратничать с женщинами. И я был искренен – уверяю вас, – потому что с мужчинами я и без того отродясь не развратничал. Слава Богу, Господь услышал мои молитвы.

Дверь, в конце концов, не выдержала, и разъярённый красноармеец, ворвавшись стремительно в ванную, как будёновский жеребец в Крым, с яростным воплем: «Вот ты где схоронился, гнида жидовская! Получай, сука, получай!», – поразил меня в спину трёхгранным штыком, как Георгий Победоносец змия. Боли я не почувствовал, наверное, по причине изрядного количества принятой во внутрь анестезии. Но явно ощутил шершавый холод стали, прошедшей сквозь меня. К тому же, я с ужасом увидел, как из моей груди вышло длинное, с ладонь, заострённое трехгранное жало, как по нему вниз, на белый кафель пола стекла струйка красной дымящейся крови – моей крови, постепенно образовывая подо мной неуклонно разрастающуюся лужицу. Последнее что отразилось в угасающем уже сознании, были слова благодарности Богу, что избавил меня от мук и даровал-таки такую лёгкую, хотя и страшную смерть.

Соломон замолчал. Он сидел на койке, понурив голову и сжав узловатые ладони голыми коленками. Казалось, он замолчал навсегда. Но какая-то логическая незавершённость его повествования безошибочно подсказывала Жене, что история не окончена. И действительно, не прошло и двух минут, как человек слегка шевельнулся, а затем, вздохнув тяжело и протяжно, продолжил.

– Когда я очнулся, то увидел рядом Экклезиаста, недоумевающего и раздражённо вопрошающего – зачем это мне понадобилось запираться в ванной и орать оттуда, как резаный кабанчик. Причём настолько громко, что ему пришлось портить общественную собственность, выламывая дверь в места общего пользования его коммунальной квартиры. Бегло осмотрев себя, я обнаружил, что дырок ни в спине, ни в груди нет, как и не было, кафель блестит девственной белизной, а дверь…, ну что ж, Экклезиаст сам её сломал, будто я его просил. Несколько свыкшись с мыслью, что я, как ни странно, жив, но всё ещё не понимая, куда же делся красноармеец, я встал с пола и насколько мог деликатно произнёс все необходимые в подобных случаях слова извинений и учтивостей. Мы с Экклезиастом, прислонив выломанную дверь к тому месту, где ей положено было быть, обнялись, как братья, и пошли в его комнату обмывать моё успешное избавление от красного террора. Впрочем, с тех пор я, памятуя о красноармейце, дал себе зарок, существенно умерить былое пристрастие к зелёному змию. По крайней мере, никакие доблестные рыцари революции, ни в каком виде, мне больше не досаждали. Что же касаемо до всего остального, что было обещано, то я ведь ещё не умер, а это – уж вы мне поверьте – деталь очень даже существенная.

Человек закончил свой рассказ и, перестав раскачиваться, уставился неподвижным взором в какую-то точку на стене. Что происходило в его голове, и для чего он поведал Жене свою грустную историю, Резову так и не удалось выяснить. Потому что тишину помещения внезапно нарушил противный лязг открываемой снаружи двери. Соломона как ветром сдуло. Он с быстротой молнии пересёк всё пространство комнаты, нырнул на свою койку и закопался под одеялом. Дверь настежь распахнулась, и на пороге выросли, как два братца из ларца одинаковых с лица пара дюжих молодца в белых халатах и с полным отсутствием каких бы то ни было признаков интеллекта на кирпичного вида физиономиях. Они молча направились к жениной койке, отчего всё здание под плотной поступью их кованых сапог натужно заскрипело и заколебалось при каждом шаге, как при землетрясении. Подойдя, они так же молча сорвали с Жени одеяло и, отточенным движением подхватив его под локотки, как пушинку приподняли над койкой и поставили ногами на холодный пол.

– Сам? Или …?

Ватное тело не слушалось, не желало повиноваться, но многозначительное ИЛИ не оставило Резову никакого выбора. Выбор снова был сделан и опять без него.

– Сам… – осторожно озираясь на молодцов, ответил он.

Первый из двух развернулся на сто восемьдесят градусов и направился к двери, недвусмысленно давая понять, что необходимо следовать за ним. Второй незамедлительно отправился вслед за Женей, затылком почуявшим, что шаг влево, шаг вправо, равно как и любое замешательство – расстрел на месте. Так колонной они долго брели по бесконечному коридору с такими же серыми стенами и облупившимся высоким сводчатым потолком пока не вошли в небольшой светлый кабинет, обставленный несколько более уютно и в сравнении с давешним помещением, даже можно сказать, со вкусом. Женю усадили на приколоченный к полу стул холодный и жёсткий и оставили одного.

Кабинет и впрямь был более живым и тёплым. Очевидно, что он предназначался не для контингента заведения, а для лица свободного и более значимого, на что намекали цветы в горшках и небольшая пальма в кадке. Об официальности лица говорил большой дубовый письменный стол с телефоном и важными бумагами, аккуратно сложенными ровными стопочками. А особенно портрет сАмого официального лица в золочёной, видавшей виды раме, висевший над столом. Но и представители контингента, по всей видимости, были не редкими гостями кабинета. Во всяком случае, толстая грубо сваренная решётка на окне, а также разложенные повсюду хромированные инструменты – одинаково эффективно могущие служить как для медицинских целей, так и в качестве орудий пыток – со всей очевидностью подтверждали это смелое предположение. От блеска хромированной стали, от того в каком правильном порядке и с каким эстетизмом инструменты были разложены, Жене стало не по себе, а по телу пробежал озноб.

Вдруг дверь за спиной тихонько открылась, и послышались приближающиеся лёгкие шаги. Они были настолько лёгкие и настолько приближающиеся, что Женя сразу почувствовал – будто током его шибануло – он их уже где-то слышал. Шаги приблизились настолько, что продолжать оставаться неподвижным и дальше, делая вид, что ничего не происходит, стало небезопасно. Но Резов выдержал эту паузу, так и не оглянувшись. Тогда шаги приблизились уж совсем вплотную и, обойдя Женю справа, остановились прямо перед его носом. В воздухе повеяло тонким свежим ароматом – невообразимым коктейлем из запахов цитруса, ландыша и чего-то неопределённого, чем обычно пахнет молодая самка пантеры перед выходом на охоту в период брачных игр. Не то чтобы Женя нюхал самок пантеры, он их вообще-то отродясь не видывал, но почувствовал, что пахнут они именно так. Он медленно поднял глаза и в самом деле увидел перед собой самку – настоящую самку, породистую, лоснящуюся в лучах солнечного света, что изливался неудержимым потоком сквозь оконную решётку. Только не пантеры, а вполне человеческую. На ней практически ничего не было. Действительно, разве можно считать за одежду изящные красные туфельки на высоченной шпильке, коротенький полупризрачный белый шёлковый халатик и такая же белая шапочка, из-под которой шикарным водопадом струились чёрные как смоль волосы. Есть женщины, которые, как бы не одевались, выглядят всё равно что нагими, даже более чем нагими, то есть совершенно голыми. Эта была из таковых.