Путешествие в Закудыкино

Четвёртый задумался. Назревал парламентский кризис.

– А может, разрулим в подкидного? На вылет? Двое дураков в оппозицию, а оставшиеся четверо распишут пулечку, и всё справедливо, – заговорщицки бегая хитрющими глазками от одного пахана к другому, предложил Справедливый.

Все облегчённо вздохнули, радуясь столь удачному разрешению кризиса, и уселись за стол определять дураков. Впрочем, много времени этот процесс не занял – дураки определились быстро и отправились по своим демократическим правым и малым делам. И вовремя. Потому что на улице уже нетерпеливо топтался Марш Несогласованных, готовых – ещё полчасика и – разъехаться по дачам кушать шашлык с красным грузинским вином и девочками. Причём, всем своим составом, все десять человек. Даже упыри, застоявшись без дела, повылазили из автобусов и принялись разминать свои затёкшие, крепко сбитые тела. Их главный, в чине майора даже подошёл к старшему несогласованному и стрельнул папироску.

– Это самое … Слышь, командир … может это … чё без дела-то сидеть?… Может, мы вас это самое … помнём малость, да и это самое … разбежимся по домам? А то хлопцы совсем уж … это самое … подзапрели в бронниках-то.

А четвёрка паханов до самого раннего утра, не щадя ни сил, ни живота своего определяла расстановку политических сил в мёртвом городе на ближайшие пять лет. Как легла карта на сей раз – секрета не составляет, да и интереса тоже. Поэтому останавливаться на данном вопросе и всерьёз обсуждать его не имеет никакого смысла.

– Дурдом! Полный дурдом!

Человек продолжал своё движение по безлюдным, тёмным проспектам, улицам и переулкам в поисках живых, пока вдруг почти случайно не обратил внимание на нечто необычное, показавшееся его опытному глазу не вполне характерным для мёртвого города. За столиком летнего кафе сидел монашек в чёрном долгополом подрясничке и в старой заношенной скуфейке на голове. Само по себе это обстоятельство не казалось чем-то из ряда вон выходящим, хотя монах за столиком в кафе – явление не обыденное. Ну, устал человек от трудов праведных, разморило его палящее летнее солнышко, вот и заглянул он на минутку-другую в прохладный тенёк уютного летнего заведения кваску испить да семечек полускать. Что ж тут особенного? Не хорошо, конечно, но и не смертельно. Так-то оно так, ежели б семечек да с кваском. Но то, с какой страстью монашек уплетал огромную телячью отбивную с кровью да запивал при этом из высокой запотевшей кружки янтарным пенным напитком, было не совсем в правилах даже такой сомнительной организации, как мёртворождённая РПЦ МП [31] . Причём по влажной от пота, раскрасневшейся физиономии монашка да по замутнённому взору его бегающих глазок было понятно, что кружка эта далеко не первая и, дай Бог, не последняя. Ладно ещё, если бы митрополит какой-нибудь, или епископ на худой конец. Этим ребятам терять нечего, у них или уже всё есть или всё непременно будет. Не шибко удивило бы присутствие в светском кафе за трапезой и местного московского протопопа – эти служители так же не особо чуждаются маленьких мирских утех. Хотя рясу и крест предварительно снимают и прячут на заднем диване чёрного джипа, не подозревая, видимо, что эти атрибуты давно уже им с успехом заменяют окладистая борода лопатой и пузо, которому позавидовал бы даже опытный гаишник. Но чтоб простой монашек!? Что не говори, а внешнюю чистоту своих нижних рядов в МП блюли строго. Вертикаль церковной власти, как и её светская прародительница, работала чётко, без сбоев. Но даже не это так поразило и привлекло внимание человека. В конце концов, на пьяных и сытых сотрудников РПЦ МП он насмотрелся вдоволь, не составляла исключение так же и содомская ориентация многих, ой, многих из них. Но вся эта мерзость тщательно скрывалась от глаз суетного мира за тяжёлыми каменными стенами обителей. А тут открыто, средь бела дня, в центре города …. Создавалось впечатление, будто вовсе не открыто, а один на один с девственной природой, наивно подпав под влияние её естественных потребностей, будто, так же как и сам человек, монашек просто не видел укоризненных взглядов мертвецов-призраков, будучи сам не от их мира. Всё это выдавало в нём живого.

31

См. Приложение 2. Статья «Русское Православие в XX веке. Кто есть „ху“?» вовсе необязательна для прочтения, но для уяснения роли РПЦ МП в Русском Православии, весьма желательна.

Человек переступил через низкую ограду кафе, подошёл к столику и, нимало не смущаясь, сел на свободный стул. Монашек поперхнулся от неожиданности, а откашлявшись и смочив сведённое судорогой горло добрым глотком пива, уставился круглыми и влажными глазами на незваного гостя. Было очевидно, что за долгое время призрачного существования живой человек ему повстречался чуть ли не впервые.

XXV. Один день из жизни Алексея Михайловича

Алексей Михайлович Пиндюрин, проснувшись утром после ночи, проведённой на чугунной скамейке Гоголевского бульвара, обнаружил себя в состоянии, мягко говоря, не соответствующем своему обычному представлению об утреннем пробуждении. Его самопроизвольно складывающийся старый скрипучий диван в это утро был на редкость жёстким и неуютным, не тормозящим и не задерживающим негу позднего пробуждения, как это обычно бывало, а совсем наоборот, будоражащим и прогоняющим прочь сладострастную расслабленность отягощённой пивом души и истерзанного, онемевшего тела. Его завсегда ласковая, свободно блуждающая внутри давно нестиранной наволочки подушка ныне не щекотала небритую щёку самовольно повылазившими пёрышками, не дурманила взыскательное обоняние застарелым запахом праведного мужского пота, не нашёптывала на ухо сладкой девичьей наивностью: «Не уходи, милый. Обними и возьми меня ещё раз». Напротив, она шершавила и казённо тёрла ухо, будто заезженная, измочаленная грудь дешёвой проститутки, недовольно и нудно ворчащей, как только таксометр прекратил свой отсчёт: «Ну иди уже, иди отсюда, твоё время вышло». Родная, долгие годы хранившая верность простыня, за ночь обычно скрученная в жгут, не обвивала нежно, как прежде, шею, спину, живот, а предательски, похоже, совсем отсутствовала. Голова гудела, будто внутрь неё, прямо в мозг шпионски проник огромный чугунный колокол и бил, бил, бил в набат, отражаясь приставучим, навязчивым эхом от всех стенок, перегородок и уголков дрожащей и дребезжащей в резонансе черепной коробки. Может быть, Гай Юлий Цезарь и был способен спать в таком состоянии да ещё вдобавок ласкать Клеопатру, изучать и подписывать важные указы, отдавать необходимые распоряжения и принимать парад легионов, повергающих Египет в дрожь и трепет. Может, он и мог. А Алексей Михайлович не мог. Поэтому, мысленно распустив в увольнение легионы, побросав указы в корзину для мусора и нежно, по-домашнему обматерив челядь, ожидающую распоряжений, он отстранил от себя оскорблённую в лучших чувствах хнычущую Клеопатру и, сосредоточив все жизненные силы на колоколе, нехотя открыл глаза. Что и говорить, картина, представшая его помутнённому взору, оказалась весьма непривлекательной. А со временем настроившийся фокус, прояснивший все туманности похмельного созерцания, отнюдь не прибавил ей очарования и яркости красок.

Холодные небеленые каменные стены и низкий сводчатый потолок тесного полутёмного склепа, освещённого только маленьким окошком под самым потолком, обступали со всех сторон, сжимая трепетную душу паническим ужасом. Воздух, спрессованный, казалось, до почти жидкого состояния, с трудом проникал в лёгкие, так что его приходилось усиленно глотать. Свет Божий, и без того изуродованный крохотным, никогда не мытым окошком, многократно перечёркивался крест-накрест частой фигурной решёткой. Звуки жизни онемели, потеряли и форму, и содержание, и смысл, заглушённые, подавленные непреходящими колокольными ударами в мозгу. Сырой могильный холод подсказывал, буквально вопил набатным звоном о бренности бытия, о присутствии не воображаемой, но реальной власти смерти. Согласитесь, что утренняя, самая первая, самая изначальная весть, с которой всё должно начинаться, которая одаривает и озаряет предчувствие всего последующего дня чаяниями и надеждами, которая не весть даже, а только предвестие, если она не осторожно вовсе, а грубо и прямолинейно намекает вам на то, что вы уже умерли, то это обстоятельство вряд ли обрадует или настроит вас на позитивный, хоть сколько-нибудь мажорный лад. И если бы не крупные как горошины капли ледяного пота, покрывшие всё тело Алексея Михайловича от макушки до пят, сомнения в том, что он уже находится в железных объятиях пожилой тётеньки с косой, ни на секунду не посетили бы его воспалённое сознание. А ведь посетили же, значит не всё так плохо.

Пиндюрин осторожно, мало рассчитывая на успех, попытался пошевелить пальцами правой руки – и те, как не странно, с готовностью отозвались на его призыв. Тогда он, несколько воодушевившись, пошевелил всей рукой – та послушно, как добрая и верная жена, поддалась, не сопротивляясь. Левая рука и обе ноги тоже не собирались оспаривать своей причастности ко всему телу, руководимому свободной волей живого сознания. Ощущение жизни медленно, но неуклонно возвращалось к Алексею Михайловичу. А когда оно усилилось и окрепло до уровня решимости, он задействовал уже все мышцы своего бренного тела в отчаянной попытке встать. Ведь не заподозришь же человека, находящегося в строго вертикальном положении, в том, что он окончательно и безнадёжно умер. Смелый, надо сказать, эксперимент для обывателя склепа, хотя и не лишённый известной логики. Но как только эта отчаянная попытка готова уж была показать очевидный положительный результат, Пиндюрин получил неожиданный и пребольный удар в лоб, от которого немедленно вернулся в первоначальное горизонтальное положение с явным намерением отдохнуть, хотя бы временно, от новых подобных экспериментов.

В этот самый момент колокольный набат в голове издал свой последний финальный «БУМММММ» и, медленно затухая, постепенно растворился в безжизненной тишине склепа. А когда звёздочки и зайчики, запущенные ударом в лоб, постепенно умерили свой стремительный бег, напряжённый, чуткий слух Алексея Михайловича стал улавливать вокруг посторонние и наверняка потусторонние звуки. Сначала они появились откуда-то сверху и напоминали еле слышный шорох, сопровождаемый скрипом. Будто некое тело, обёрнутое в старый истлевший от времени саван, вдруг зашевелилось на своём безвременном смертном ложе. От этих звуков остатки волос на голове Пиндюрина встали дыбом, и он ещё крепче сжал веки, надеясь тем самым хоть как-то укрыться от всё более надвигающегося ужаса. «Эх, уж лучше колокол», – только успел подумать он, как звуки стихли сами собой. «Может, померещилось?» – попытался он после некоторой паузы вернуть себе нормальное расположение духа и даже стал прислушиваться к тишине. Потусторонние звуки не заставили себя долго ждать и, опровергая предположение, повторились вновь, только чуть в стороне, справа. «Что же это за хрень такая? Где я?» – подумалось Алексею Михайловичу, а они уже подкрались сзади, прямо к изголовью, затем снова сверху, снова справа и, наконец, постепенно завладели всем пространством вокруг – и сверху, и сбоку, и сзади. Сомнений не оставалось, в могильном склепе, где Пиндюрину посчастливилось проснуться, он был не единственный покойник. Но это ещё полбеды, вся беда в том, что вынужденное тесное соседство с издающими звуки, шевелящимися мертвецами ему нисколько не улыбалось, поскольку своё живое состояние Алексей Михайлович справедливо считал абсолютно очевидным и неоспоримым фактом. Изобретатель живо представил себе, как вокруг собираются омерзительные полуистлевшие призраки, как приближаются медленно, но неотвратимо, как длинные ледяные костяшки пальцев тянутся к нему, издавая ужасающее щёлканье дружка о дружку. Вот они уже смыкаются вокруг шеи и заключают его ещё живого, тёплого, трепещущего, как осиновый лист, в свои смертоносные объятия с единственной целью – забрать бессмертную Пиндюринскую душу, забрать насовсем, выпив до капельки его горячую, дымящуюся кровь. Кто хоть раз самолично присутствовал при подобном действии, легко может понять внутреннее душевное состояние Алексея Михайловича. «Может, закричать? – подумал он. – Щас закричу…». Но, видимо по рассеянности, забыл как это делать – так бывает – и вместо того чтобы открыть рот, открыл глаза.

– Вот ведь хрень… – самопроизвольно произнёс рот, реагируя на то, что увидели глаза.

Уже не только маленькое грязное окошко под потолком являлось единственным источником тусклого света. Миниатюрная копеечная лампочка, изливая жёлтое гепатитное сияние, хоть и не придавала помещению красоты и изящества, но всё же несколько оживляла его, рассеивая мистические страхи и делая похожим на жилище живых людей. И хотя холодные каменные стены и сводчатый потолок даже при дополнительном освещении по прежнему усиливали сходство со склепом, но деревянные двухъярусные нары вдоль стен, старые поистёртые колючие одеяла неопределённого цвета и валики вместо подушек, сшитые из таких же одеял, а более всего нехотя сползающие с нар заспанные люди в казённых робах прозрачно намекали на несколько иную, не менее определённую ориентацию помещения. Было очевидно, что картина утреннего пробуждения, неизменно повторяющаяся изо дня в день без какого бы то ни было разнообразия на протяжении весьма длительного времени, являлась для них чем-то раз и навсегда установленным, не могущим претерпеть никаких изменений. Все их движения были абсолютно бессознательными, автоматическими, запрограммированными. Поэтому на появление нового соседа никто из них не обратил никакого внимания. Пиндюрин лежал на нижней шконке, а прямо над ним натужно скрипели, прогибались и, казалось, вот-вот проломятся доски верхнего яруса, о которые он так больно ударился при попытке подняться.

– Вот ведь хрень какая… – повторил он ещё раз. – За что ж меня так?

В это время сверху свесились огромные ноги в шерстяных вязаных носках отнюдь не первой свежести, а следом за ними спрыгнуло и всё тело. Глядя на него, Алексей Михайлович подивился прочности нар и возблагодарил Бога за то, что этой ночью остался жив и не был раздавлен эдакой глыбой, будь доски верхнего яруса чуть менее прочными.

– Ну что лежишь-то? Вставай, не санаторий, – пробасила глыба.

– Но я… – попытался подать голос Пиндюрин.

– Свинья! – не позволила закончить мысль глыба. – Колокол слышал? Всё! Подъём! И не возражать тут мне!

Внушительные габариты человека говорили о наличии оснований требовать от кого угодно чего угодно, по крайней мере, в пределах камеры, а манера вести диалог недвусмысленно указывала на имеющиеся у него все полномочия. Во всяком случае, изобретателю машины времени сразу расхотелось что-либо выяснять и спрашивать, но тут же подумалось – а ведь действительно пора уже вставать. Чего валяться-то? Он решил не выделяться из общей массы, присмотреться к обстановке – авось случай сам предоставит ему возможность всё разузнать. А пока лучше не раздражать никого лишними вопросами и возражениями. Но великого Герберта Уэллса, особенно его изобретательскую деятельность, Пиндюрин помянул сейчас про себя вовсе не всуе и отнюдь не добрым словом. Не везло ему на классиков.

Алексей Михайлович встал со шконки и вместе со всеми проследовал прочь из комнаты. Он оказался в длинном коридоре, куда выходило множество дверей. Каждая выплёвывала из себя таких же людей в чёрных казённых робах, пополняющих собой общий поток, который вяло и размеренно тёк по коридору в одном направлении. Никаких попыток выплеснуться из потока, никаких разговоров, даже отдельных слов или хотя бы приветствий – всё подчинялось единому разуму, какой-то общей для всех всесильной внешней воле. Как в муравейнике. Люди не проявляли никакого живого участия в происходящем. Никакого движения мысли, ни эмоционального всплеска, ни даже осмысленности взгляда или мимики не отражалось на их лицах. Они казались запрограммированными, раз и навсегда подвластными какому-то невидимому внешнему управлению, не дающему сбоев. Пиндюрин засомневался даже, а живые ли они. Прямо зомби. Но, чувствуя за своей спиной дыхание громилы, он поостерёгся проявлять излишний интерес к причине такого их поведения.