Радость и страх

64

Джон не знает, что и думать. У него нет критериев для суждения о таком человеке. Он только взбудоражен, словно опыт его внезапно обогатился событием, казалось бы и смешным, но от которого смехом не отделаешься. На целых две недели Тоуд с его толкованием классической древности заметно тускнеет в его глазах. Он все время вспоминает Бонсера. "Но как мог этот немыслимый наглец стать моим отцом? Что общего могло быть у мамы с таким пшютом?"

И когда, приехав в Хэкстро на каникулы, он воскресным утром смотрит на мать - черное закрытое платье и жемчужный крестик на шее, новые белые перчатки на крошечных, коротковатых руках, сжимающих молитвенник в кожаном переплете, лоб чуть нахмурен: надо полагать, она заранее не одобряет какой-нибудь гимн или проповедь, подбородок вздернут, глаза тревожно блестят, чопорно-опрятный вид, за которым, как всегда, прячутся внезапные вспышки, - он даже смеется от изумления. И как она только его терпела, в таких-то костюмах?

С ней он до крайности мил, горячо сочувствует ее воскресным нападкам на церковь, не умеющую делать свое дело. "И к чему такие проповеди? Надо же было додуматься - в первый день пасхи прочесть проповедь об убиении людей просто из злобы! Это даже не по-христиански и только на руку безбожникам будут потом говорить, что церковь - чушь!" Но про Бонсера он ей на этот раз не рассказывает. Только сохранив эту встречу в тайне, он может чувствовать свою независимость и терпимо сносить царящую в Хэкстро атмосферу недостойного, истерического волнения.

Тоуд, процитировав Тацита "говорили о диковинах, ураганах, редкостных птицах, чудовищах" и неожиданно добавив с беззвучным смехом: "Смотри газеты", - заклеймил аэроплан, низвел его на роль игрушки для черни.

Джон, как и Тоуд, как и Труби, ненавидит всякие мании; авиация же после перелета Блерио через Ла-Манш превратилась в настоящую манию. Полеты из стадии сотрудничества перешли в стадию конкуренции. Началась эра гонок, рекордов.

Повсеместно богатые люди, заинтересованные в новшествах и изобретениях, предлагают премии. Хармсворт из "Дейли мейл" заплатил Полхену 10000 фунтов за успешный перелет из Лондона в Манчестер; Дакет, отложив на время меценатство и особенно - поддержку постимпрессионистов, предлагает 15000 за перелет через всю Европу с тремя посадками.

Эти воздушные гонки порождают еще больший азарт, чем двадцать лет назад - гонки автомобилей. Для соревнования в борьбе за всемирную славу строятся десятки аэропланов всевозможных размеров и видов.

"Голлан-Роб" уже внесен в список соискателей на премию Дакота. Бригада Роба трудится день и ночь. Уже ходят слухи о шпионах, о похищенных чертежах. У ангаров дежурит охрана.

В этой атмосфере азарта и преданности делу все слегка помешались. Знаменитые цветники в Хэкстро по-прежнему ухожены и прекрасны, но на великолепной лужайке, прямо перед окнами гостиной, воздвигнут гигантский шатер, в котором "Голлан-Роб" укрыт от непогоды и любопытных глаз.

Вокруг этого шатра сосредоточена жизнь всей округи. Это - святилище, у входов в которое стоят часовые, дабы не впускать туда кого не следует, всяких париев, коим запрещено приближаться к божеству. Кучка таких личностей - гости прислуги, лавочники из деревни - постоянно толпится у въездных ворот, глазея на огромную палатку. А избранные - инженеры, Голлан, Табита - то и дело заходят туда, словно для того, чтобы вознести молитвы.

Вероятно, эти поклонники машины не только любуются ее красотой и мощью, но и правда готовы молиться на нее, взывать к ней. Для них она больше чем идол, ибо сама наделена сверхъестественной силой.

И Джон в сознании своей независимости, встретив мать, спешащую в шатер с тем же озабоченным лицом, с каким она утром шла в церковь, на ее возбужденный вопрос: "Джон, хочешь посмотреть?" отвечает без всякого усилия: "Конечно, с удовольствием".

Часовой, приподняв полу палатки и пропуская их внутрь, весело улыбается, как жрец оккультной религии, словно бы говоря: "Все мы посвящены в тайну".

И Джон, глядя вверх на высоченный узкий триплан, отдает ему должное:

– Большущая махина.

– Самая большая в мире.

А триплан и в самом деле почти касается верха палатки. Со своими тремя ярусами крыльев он кажется высотой с трехэтажный дом - он слишком велик для хрупких деревянных частей и длинных, изящных стоек. А от августовского солнца, пробившегося сквозь брезент, все это сложное сооружение кажется и вовсе невещественным. Расчалки - лучи, стойки - столбы мерцающей пыли, верхние крылья - слепящие искры, увиденные сквозь горизонтальное преломление в воздухе. Это не столько трехмерная конструкция, сколько геометрическая задача, решенная в какой-то полуматерильной полувоображаемой среде.

– Но для своих размеров он" мне кажется, какой-то хрупкий.

– Ошибаешься, - говорит Табита, - он очень прочный.

И Голлан, неизвестно откуда взявшийся, кричит: - Прочность необычайная, в том-то вся и суть.

Белый полотняный костюм, жесткий, как новый парус, велик ему, он выглядит в нем точно мартышка в бочке. Он быстро переводит взгляд с Табиты на Джона, большие розовые уши просвечивают на солнце, придавая ему еще больше сходства с обезьянкой, ручной, но с неугасшими повадками дикого зверька. И вдруг он ныряет куда-то в гущу расчалок. Присутствие Джона стало для него нестерпимо. Он понимает, что Джон твердо решил не проявлять энтузиазма, а ему требуется энтузиазм. Для него летающие машины, а в особенности "Голлан-Роб", - откровение, а те, кто неспособен разделить его благоговейный восторг, - мелкие душонки.

Возможно, Голлан еще и потому так неистово превозносит триплан Робинсона, что неспокоен насчет исхода состязаний. Всякий адепт исступленнее всего защищает своего бога тогда, когда есть основания в нем усомниться. Всякий просвещенный век - век гонений за веру.

65

Было решено, что Голлан поедет на летное поле рано, к последней проверке мотора, а Табита не будет спешить, приедет попозже. Но в половине седьмого он будит ее, просит прощения, и она, вняв его невысказанной просьбе, сама предлагает поехать с ним вместе.

Его требуется подбодрить.
– Мы всех обгоним, - сообщает он ей, - и но скорости, и по дальности полета.
– И она знает, что ее дело - заверить его, что так и будет. "Голлан-Роб" - лучший мотор в мире, ведь скорость уже доказали испытания.

– Испытания - это что, он может развить и больше. Вчера вечером, с новым винтом, он дал двадцать миль в час.

Они приезжают в восемь, когда в канавах, ограничивающих огромное неровное поле без взлетных дорожек, еще стелется ночной туман, уже холодный, пахнущий зимой. Несмотря на ранний час, народу собралось много: серьезного вида мужчины, специалисты, механики, есть и пилоты - они не спеша обходят машины, обсуждая сравнительные достоинства конструкций, и тут же дилетанты, и мужчины и женщины, из тех, что увлекаются авиацией, кого хлебом не корми, дай потолкаться среди инженеров и механиков. Их отличает не только одежда (в большинстве это люди богатые и склонные к щегольству), но и особая, более торжественная серьезность. Они напоминают тех набожных мирян, которые, влившись в церковную процессию, излучают куда большее благочестие, чем духовенство.

Аэропланы прибыли накануне и стоят в ангарах либо укрыты брезентами, из-под которых время от времени слышится рев - идет проверка моторов.

Рядом с ангарами у самой изгороди примостилась кофейная палатка; вероятно, она обслуживает механиков, но сейчас возле нее уже пьют горячий кофе светские дамы и важного вида господа.

Табита, заметив, что Голлан, чувствительный к сквознякам, поеживается от холода, сразу ведет его к этой палатке.

Подъезжают большие автомобили: это приехала новая публика - журналисты, дельцы. Приехал и военный министр с двумя генералами; и сам лорд Дакет в своем знаменитом сомбреро шествует по полю в сопровождении целой свиты из редакторов газет и директоров компаний.