Раковый корпус
Шрифт:
– Ипи… – что?
– Эпикриз – это вывод изо всего лечения. Пока не готов эпикриз – выписывать нельзя.
Сколько громоздилось дел на этих маленьких плечах! – везде её ждали и звали, а тут ещё он оторвал, а тут ещё писать эпикриз.
Но она сидела – и светилась. Не одна она, не только этим благоприязненным, даже ласковым взглядом – а отражённый яркий свет охватывал её фигурку рассеянными веерами.
– Вы что же, хотите сразу уехать?
– Не то что хочу, я бы с удовольствием и остался. Да негде мне ночевать. На вокзале не хочу больше.
– Да,
Что?? Она это сказала? Ему не послышалось? Как бы это повторить?
Её щёки порозовели явно. И всё так же она избегала взглянуть. А говорила совсем просто, как если б это будничное было дело – чтобы больной шёл ночевать к врачу:
– Как раз завтра у меня такой день необычный: я буду утром в клинике только часа два, а потом весь день дома, а с обеда опять уйду… Мне очень удобно будет у знакомых переночевать…
И – посмотрела! Рдели щёки, глаза же были светлы, безгрешны. Он – верно ли понял? Он – достоин ли того, что ему предложено?
А Олег просто не умел понять. Разве можно понять, когда женщина так говорит?.. Это может быть и очень много, и гораздо меньше. Но он не думал, некогда было думать: она смотрела так благородно и ждала.
– Спа-сибо, – выговорил он. – Это… конечно, замечательно. – Он забыл совсем, как учили его сто лет назад, ещё в детстве, держаться галантно, отвечать учтиво. – Это – очень хорошо… Но как же я могу вас лишить… Мне совестно.
– Вы не безпокойтесь, – с уверительной улыбкой говорила Вега. – Нужно будет на два-три дня – мы что-нибудь придумаем тоже. Ведь вам же жалко уезжать из города?
– Да жалко, конечно… Да! Тогда только справку о выписке придётся писать не завтрашним днём, а послезавтрашним! А то комендатура меня потянет – почему я не уезжаю. Ещё опять посадят.
– Ну хорошо, хорошо, будем мухлевать. Значит, Мите сказать – сегодня, выписать – завтра, а в справке написать – послезавтра? Какой вы сложный человек.
Но глаза её не ломило от сложности, они смеялись.
– Я ли сложный, Вера Корнильевна! Система сложная! Мне и справок-то нужно не как всем людям по одной, а – две.
– Зачем?
– Одну комендатура заберёт в оправдание поездки, а вторая – мне.
(Комендатуре-то он, может, ещё и не отдаст, будет кричать, что одна, но – запас надо иметь? Зря он муку принимал из-за справочки?..)
– И ещё третья – для вокзала. – На листике она записала несколько слов. – Так вот мой адрес. Объяснить, как пройти?
– Найду-у, Вера Корнильевна!
(Нет, серьёзно она думала?.. Она приглашала его по-настоящему?..)
– И… – ещё несколько уже готовых продолговатых листиков она приложила к адресу. – Вот те рецепты, о которых говорила Людмила Афанасьевна. Несколько одинаковых, чтоб рассредоточить дозу.
Те рецепты. Те!
Она
сказала как о незначащем. Так, маленькое добавление к адресу. Она умудрилась, два месяца его леча, ни разу об этом не поговорить.Вот это и был, наверно, такт.
Она уже встала. Она уже к двери шла.
Служба ждала её. Лёва ждал…
И вдруг в рассеянных веерах света, забившего всю комнату, он увидел её, беленькую, лёгонькую, переуженную в поясе, как первый раз только сейчас, – такую понимающую, дружественную и – необходимую! Как первый раз только сейчас!
И ему весело стало, и откровенно очень. Он спросил:
– Вера Корнильевна! А за что вы на меня так долго сердились?
Из светового охвата она смотрела с улыбкой, почему-то мудрой:
– А разве вы ни в чём не были виноваты?
– Нет.
– Ни в чём?
– Ни в чём!
– Вспомните хорошо.
– Не могу вспомнить. Ну, хоть намекните!
– Надо идти…
Ключ у неё был в руке. Надо было дверь запирать. И уходить.
А так было с ней хорошо! – хоть сутки стой.
Она уходила по коридору, маленькая, а он стоял и смотрел вслед.
И сразу опять пошёл гулять. Весна разгоралась – надышаться нельзя. Два часа безтолково ходил, набирал, набирал воздуха, тепла. Уже жалко ему было покидать и этот сквер, где он был пленником. Жалко было, что не при нём расцветут японские акации, не при нём распустятся первые поздние листья дуба.
Что-то и тошноты он сегодня не испытывал, и не испытывал слабости. Ему вполне бы с охоткой покопать сейчас земличку. Чего-то хотелось, чего-то хотелось – он сам не знал. Он заметил, что большой палец сам прокатывается по указательному, прося папиросу. Ну нет, хоть во сне снись – бросил, всё!
Находившись, он пошёл к Мите. Мита – молодец: сумка Олега уже была получена и спрятана в ванной, а ключ от ванной будет у старой нянечки, которая заступит дежурить с вечера. А к концу рабочего дня надо пойти в амбулаторию, получить все справки.
Его выписка из больницы принимала очертания неотвратимые.
Не последний раз, но из последних он поднялся по лестнице.
И наверху встретил Зою.
– Ну, как делишки, Олег? – спросила Зоя непринуждённо.
Она удивительно неподдельно, совсем в простоте, усвоила этот простой тон. Как будто не было между ними никогда ничего: ни ласковых прозвищ, ни танца из «Бродяги», ни кислородного баллона.
И, пожалуй, она была права. А что ж – всё время напоминать? помнить? дуться?
С какого-то её вечернего дежурства он не пошёл около неё околачиваться, а лёг спать. С какого-то вечера она как ни в чём не бывало пришла к нему со шприцем, он отвернулся и дал ей колоть. И то, что нарастало между ними, такое тугое, напряжённое, как кислородная подушка, которую они несли когда-то между собой, – вдруг стало тихо опадать. И превратилось в ничто. И осталось – дружеское приветствие:
– Ну, как делишки, Олег?
Он оперся о стол ровными длинными руками, свесил чёрную лохму: