Раковый корпус

Уж было объявление прочтено и прочтено, а взрослые и маленькие стояли и смотрели на пустую клетку.

И потащил Олег свой засаленный, прожжённый и простреленный мешок с утюгом – в царство пресмыкающихся, гадов и хищников.

Лежали ящеры на песке, как чешуйчатые камни, привалясь друг ко другу. Какое движение потеряли они на воле?

Лежал огромный чугунно-тёмный китайский аллигатор с плоской пастью, с лапами, вывернутыми как будто не в ту сторону. Написано было, что в жаркое время не ежедневно глотает он мясо.

Этот разумный мир зоопарка с готовой едою, может быть, вполне его и устраивал?

Добавился к дереву, как толстый мёртвый сук, мощный питон. Совсем он был неподвижен, и только острый маленький язычок его метался.

Вилась ядовитая эфа под стеклянным колпаком.

А уж простых гадюк – по несколько.

Никакого не было желания всех этих рассматривать. Хотелось представить лицо ослепшей макаки.

А уже шла аллея хищников. Великолепные, друг от друга отменяясь богатой шерстью, сидели тут и рысь, и барс, и пепельно-коричневая пума, и рыжий в чёрных пятнах ягуар. Они были – узники, они страдали без свободы, но относился к ним Олег как к блатным. Всё-таки можно разобрать в мире, кто явно виноват. Вот написано, что ягуар за месяц съедает сто сорок килограммов мяса. Нет, этого представить себе нельзя! чистого красного мяса! А в лагерь такого не привозят, в лагерь – жилы да требуху, на бригаду килограмм.

Олег вспомнил тех расконвоированных ездовых, которые обворовывали своих лошадей: ели их овёс и так выжили сами.

Дальше увидел он – господина тигра. В усах, в усах было сосредоточено его выражение хищности! А глаза – жёлтые… Запуталось у Олега в голове, и он стоял и смотрел на тигра с ненавистью.

Один старый политкаторжанин, который был когда-то в туруханской ссылке, а в новое время встретился в лагере с Олегом, рассказывал ему, что не бархатно-чёрные, а именно жёлтые были глаза!

Прикованный ненавистью, Олег стоял против клетки тигра.

Всё-таки просто так, просто так – зачем??

Его мутило. Ему не хотелось больше этого зоопарка. Ему хотелось бежать отсюда. Он не пошёл уже ни к каким львам. Он стал выбираться к выходу наугад.

Мелькнула зебра, Олег покосился и шёл.

И вдруг! – остановился перед…

Перед чудом духовности после тяжёлого кровожадия: антилопа Нильгау – светло-коричневая, на стройных лёгких ногах, с настороженной головкой, но ничуть не пугаясь, – стояла близко за сеткой и смотрела на Олега крупными доверчивыми и – милыми! да, милыми глазами!

Нет, это было так похоже, что вынести невозможно! Она не сводила с него мило-укоряющего взгляда. Она спрашивала: «Ты почему ж не идёшь? Ведь полдня уже прошло, а ты почему не идёшь?»

Это – наваждение было, это – переселение душ, потому что явно же она стояла тут и ждала Олега. И едва он подошёл, сразу стала спрашивать укорными, но и прощающими глазами: «Не придёшь? Неужели не придёшь? А я ждала…»

Да почему ж он не шёл?! Да почему ж он не шёл!..

Олег тряхнулся – и наддал к выходу.

Ещё он мог её застать!

36

Он не мог сейчас думать о ней ни с жадностью, ни с яростью – но наслаждением было пойти и лечь к её ногам, как пёс, как битый несчастный пёс. Лечь на полу и дышать в её ноги, как пёс. И это было бы – счастьем изо всего, что только можно было придумать.

Но эту добрую звериную простоту – прийти и откровенно лечь ничком около её ног – он не мог, конечно, себе позволить. Он должен будет говорить какие-то вежливые извинительные слова, и она будет говорить какие-то вежливые извинительные слова, потому что так усложнено всё за многие тысячи лет.

Он и сейчас ещё видел этот вчерашний её рдеющий разлив на щеках, когда она сказала: «Вы знаете, вы вполне могли бы остановиться у меня, вполне!» Этот румянец надо было искупить, отвратить, обойти смехом, нельзя было дать ей ещё раз застесняться – и вот почему надо было придумывать первые фразы, достаточно вежливые и достаточно юмористические, ослабляющие то необычное положение, что вот он пришёл к своему врачу, молодой одинокой женщине, – и с ночёвкой зачем-то. А то бы не хотелось придумывать никаких фраз, а стать в дверях и смотреть на неё. И обязательно назвать сразу Вегой: «Вега! Я пришёл!»

Но всё равно, это будет счастье невместимое – оказаться с ней не в палате, не в лечебном кабинете, а в простой жилой комнате – и о чём-то, неизвестно, говорить. Он наверно будет делать ошибки, многое некстати, ведь он совсем отвык от жизни человеческого рода, но глазами-то сможет же он выразить: «Пожалей меня! Слушай, пожалей меня, мне так без тебя плохо!»

Да как он мог столько времени потерять! Как мог он не идти к Веге – давно, давно уже не идти! Теперь он ходко шёл, без колебания, одного только боясь – упустить её. Полдня пробродив по городу, он уже схватил расположение улиц и понимал теперь, куда ему идти. И шёл.

Если они друг другу симпатичны. Если им так приятно друг с другом быть и разговаривать. Если когда-нибудь он сможет и брать её за руки, и обнимать за плечи, и смотреть нежно близко в глаза – то неужели же этого мало? Да даже и много более того – и неужели мало?..

Конечно, с Зоей – было бы мало. Но – с Вегой?.. с антилопой Нильгау?

Ведь вот только подумал, что можно руки её вобрать в свои, – и уже тетивы какие-то наструнились в груди, и он заволновался, как это будет.

И всё-таки – мало?..

Он всё больше волновался, подходя к её дому. Это был самый настоящий страх! – но счастливый страх, измирающая радость. От одного страха своего – он уже был счастлив сейчас!

Он шёл, только надписи улиц ещё смотря, а уже не замечая магазинов, витрин, трамваев, людей – и вдруг на углу, из-за сутолоки не сразу сумев обойти стоящую старую женщину, очнулся и увидел, что она продаёт букетики маленьких лиловых цветов.

Нигде, в самых глухих закоулках его вытравленной, перестроенной, приспособленной памяти, не осталось ни тенью, что, идя к женщине, надо нести цветы! Это вконец и вокорень было им забыто как несуществующее на земле! Он спокойно шёл со своим затасканным, залатанным и огрузнённым вещмешком, и никакие сомнения не колебали его шага.

И вот – он увидел какие-то цветы. И цветы эти зачем-то кому-то продавались. И лоб его наморщился. И недающееся воспоминание стало всплывать к его лбу, как утопленник из мутной воды. Верно, верно! – в давнем небывалом мире его юности принято было дарить женщинам цветы!..

– Это – какие же? – застенчиво спросил он у торговки.

– Фиалки, какие! – обиделась она. – Пучок – рубь.

Фиалки?.. Вот те самые поэтические фиалки?.. Он почему-то не такими их помнил. Стебельки их должны были быть стройнее, выше, а цветочки – колокольчатей. Но, может, он забыл. А может – это какой-то местный сорт. Во всяком случае, никаких других тут не предлагалось. А вспомнив – уже не только нельзя было идти без цветов, а стыдно – как мог он только что спокойно идти без них.