Раквереский роман. Уход профессора Мартенса(Романы)

Утром в день венчания слуга Розенмарка Пеэтер на трактирном дворе запряг в эту бричку до блеска начищенную серую в яблоках лошадь и подъехал к крыльцу дома невесты, если можно назвать крыльцом плитняковую приступку перед порогом симсоновского домика на Скотной улице. Жених и невеста вышли на улицу. Я всего этого не видел, но про это рассказывали в городе и на мызе еще несколько недель спустя. Они вышли из дома сапожника. Иохан в своем воскресном сюртуке коричневого сукна, в шляпе и светлых коротких штанах, и Мааде — в белом подвенечном платье, сшитом женой Музеуса; на плечах У нее по случаю холодной погоды и сыпавшихся снежинок была короткая черная накидка. Я же своими глазами увидел их обоих в церкви. Иохан, на манер изысканного барина, помог невесте сесть в бричку, сам уселся рядом и помахал шляпой стоявшим у ворот и в дверях своих домов горожанам, после чего, чтобы сделать круг, поехал в обратном направлении — на улицы Рыцарей, затем через мост на ней и вдоль Длинной улицы по черно-белым от снега булыжникам к церкви. Тут это и случилось. Пустячное событие, разумеется. Небольшой испуг. Но в такую минуту оно показалось как бы особенным, как бы многозначительным. Во всяком случае, если смотреть моими глазами, а другими — я не мог. Когда бричка поравнялась с трактиром и жених натянул вожжи, чтобы последние сто шагов лошадь пробежала резвее, с той стороны, где сидела невеста, отвалилось колесо и покатилось через улицу прямо в канаву у дома Финдэйзена. Бричка накренилась и повисла, опираясь на оглоблю. Невеста вскрикнула и, чтобы не выпасть на камни, обвила руками шею жениха. Когда я про это услышал, то не смог прогнать насмешливую мысль: «Повезло Иохану… иначе не стала бы Мааде ласкать его на улице…»

В церкви я оказался среди сотни людей — родственников и знакомых жениха и невесты и просто любопытных. Я даже не знаю, собственно, зачем я туда пошел. Наверно, на венчание своих возлюбленных ходят смотреть ради самоистязания… Или кому-нибудь за что-нибудь в отместку. На этот раз, может быть, жениху — за толстый живот, за по-мужицки толстые икры и неуклюжую самоуверенность, с которой он вел невесту по проходу между скамеек к алтарю. Я же пришел, главным образом, из любопытства. Я должен был увидеть, с каким лицом Мааде подойдет с Иоханом к алтарю. И можно ли будет на ее лице прочесть что-то важное для меня или нет… И я видел их вблизи, когда они шли… На лице Иохана ничего, кроме легкой досады и радости, что добился своего. Но бледность и испуг на лице Мааде сразу бросились мне в глаза — боже мой, я же вообще не видел ее с того вечера, нашего вечера… И я не буду отрицать, что испуганный вид, с которым она стояла на ступенях алтаря, — пусть это как угодно мелко, эгоистично — как-то меня утешил. Из толпы, вошедшей за ними в церковь, протиснувшись между скамейками задних рядов, ко мне придвинулся слуга Иохана Пеэтер и под тихие звуки органа вполголоса рассказал на ухо о том, что случилось по дороге. Сквозь запах с утра выпитого свадебного пива я и узнал, что от брички мастера Либе против дома Финдэйзена отвалилось колесо и жених и невеста вынуждены были сойти с нее. Мааде пожелала идти в церковь пешком, но Иохан потребовал подождать. Пеэтер побежал в конюшню при трактире и нашел новый шкворень для оси или что-то там еще, потом достал из канавы колесо и снова его укрепил. После чего жених помог смертельно бледной невесте подняться в экипаж. Так что последние сто шагов до церкви они проехали на лошади. Значит, мне следовало все же иначе понимать бледность Мааде: на ней не было лица не от того, что она стояла перед алтарем с Иоханом (откуда я вообще это взял?!), а от того, что на это упала зловещая тень глупого, смешного суеверия, предвещающего недоброе… Или — и от того и от другого: не только упавшая в чашу капля яда предзнаменования, но и сама эта чаша делали ее лицо — насколько я мог издали рассмотреть — таким бледным, а губы скорбными и голос глухим? Потому что, когда похожий на всклокоченную сороку Борге протрещал слова обряда венчания и бракосочетающиеся должны были ему ответить, Иохан произнес свое «да» отчетливо и далеко слышным гнусавым голосом, а голоса Мааде вообще слышно не было. Но свое «да» она должна была произнести или, по крайней мере, прошептать. Ибо Борге тут же объявил Иохана Андреаса Розенмарка и Магдалену Симсон мужем и женой, мать невесты на первой скамье слева начала вслух всхлипывать, не знаю уж от счастья или от утраты (и поди знай, понимала ли она это сама), Борге что-то им еще говорил, потом вступил орган, и я вышел из церкви, больше мне там делать было нечего.

II

11

Таковы были мои связи с городом Раквере, когда госпожа Гертруда в описанный мною выше мартовский день призвала меня к себе, выложила мне свою более чем странную историю (я имею в виду полученное из Петербурга письмо) и приказала выяснить, является ли и в какой мере господин имперский граф Карл фон Сиверс тайной пружиной противников Раквереской мызы.

В течение зимы, месяца четыре или даже больше, я не бывал в городе, за исключением рождественского сочельника и двух-трех воскресений после рождества, когда водил мальчиков в церковь. И один раз ходил в аптеку за ушными каплями. Да и горожане не спешили вступать со мной в разговор, все-таки я служил на мызе. Даже если некоторые из них мне доверяли. И тем более не стремились они приблизиться ко мне, когда я ходил в церковь с моими воспитанниками. Ушные капли я получил у Шлютера, с которым мы не были особенно знакомы. Мимоходом я спросил про Рихмана, и Шлютер сказал, что принципал уехал в Симуна или еще куда-то. Так что никакие городские новости для меня не доходили. Не считая тех, которые я случайно слышал на мызе от Тийо или еще от кого-нибудь: трактирщик Розенмарк купил у купца Хартмана дом в начале Длинной улицы и поселился там со своей молодой женой. И в этот бывший хартмановский дом я в тот мартовский вечер и пошел.

Зачем?

Я пытался себе ответить на этот вопрос. И сделал это, кажется, без особого труда: не из желания служить интересам госпожи Тизенхаузен. Конечно же я мог ей сказать: «Нет, сударыня, я готов учить сыновей вашей дочери. И я готов составить для вас ту или иную официальную бумагу — если ваша гордость или ваша излишне нервная манера писать не позволяет вам этого делать самой. Но ваши тайные приказы я выполнять не буду». Конечно, я мог это сказать. Никто мне рта не зажимал. Кроме меня самого. Вполне вероятно, что после этого госпожа выгнала бы меня с мызы, и в тех краях я остался бы без хлеба. Но не из боязни, что она так поступит, воздержался я от такого ответа. Во всяком случае, так мне кажется. Или даже если страх быть уволенным все же оказал влияние на мое согласие, то лишь отчасти. Решающей была возможность свободно бывать в городе, которую мне давало это распоряжение. Мне уже не требовалось прикрывать свои уходы прогулками в дубровнике или бог знает где еще или выдумывать, что я заснул за карточным столом, на что я был готов, если бы она потребовала от меня объяснений о моих прошлогодних летних походах. Теперь же ее приказание позволило мне свободно общаться с городским людом. Ощущения этой крупицы свободы — настоящей или воображаемой мною, как угодно, — мне было достаточно, чтоб освободить от зажима пружины моего собственного, всю зиму неутоленного интереса к городу. Первая пружина: разумеется, интерес к жизни Мааде, интерес, смешанный с сожалением, презрением, жалостью и бог его знает чем еще. Вторая: неожиданно втянутый летом в тяжбу между городом и мызой, я невольно все с большим интересом стал присматриваться к этой странной борьбе. И третья: взрыв любопытства, вызванный поручением госпожи Тизенхаузен, — может ли на самом деле ее рассказ про графа Сиверса в какой-то мере соответствовать истине?! Я хочу сказать: в моем молчаливом послушании сработали все эти пружины. Я не скрываю и того, что, в-четвертых, здесь участвовали и, скажем, мои природная готовность и стремление, вопреки внутреннему сопротивлению и насмешкам, безупречно и ловко выполнять приказы, данные мне лицом, выше меня стоящим по рождению. И, в-пятых, возможно, что уже тогда, в тот мартовский вечер, у меня зародилось намерение, выполняя ее приказы, сделать нечто совсем другое.

Итак, я надел свои новые брюки, Мааде и Иохана свадебные брюки, начистил сшитые папашей Симсоном башмаки, насколько они еще способны были блестеть, повязал на шею чистый платок и старательно вычистил щеткой свой воскресный, уже потертый на локтях сюртук. Сюртук у меня был. Но сверху я мог надеть то единственное, что у меня имелось: короткую пелерину, подбитую местами вытертым телячьим мехом, которая, правда, была нисколько не хуже моей заячьей шапки-ушанки. Честно говоря, бедность моей одежды, соответствующая моим жалким доходам, была мне очевидна. Где-то подспудно в моих мыслях и чувствах сознание этого присутствовало всегда, но обычно я весьма успешно его игнорировал. В тот вечер, когда я вышел из господского дома и зашагал по скользким оледеневшим колдобинам к городу, бедность моей одежды показалась мне вдруг постыдной. Хотя было уже сумеречно и ни на дороге к мызе, ни на Рыцарской улице не было ни души. И поскольку причина моего стыда была так пошло видна насквозь, мне было вдвойне стыдно. Но, возбужденный горько-сладким любопытством, — рядом, под и над этим стыдом — я был как будто немножко пьян.

Новый дом Розенмарка на Длинной улице, если идти со стороны мызы, был третьим слева. Приятный, свежевыкрашенный зеленый дом под красной, пестреющей от снега черепичной крышей — не бог весть какая роскошная постройка — таких в Раквере вообще не было, — однако приличный жилой дом с лавкой зажиточного горожанина средней руки. В торце, обращенной к мызе, было помещение, где торговали товарами для деревенских, со стороны улицы — та самая лавка, а за ней, с входом со двора, складское помещение. В другом торце дома, который выходил к церкви, — жилище самого купца, по-видимому в три-четыре комнаты.

Незнакомая служанка, явно нанятая недавно в новый дом новобрачных, открыла мне дверь. Да, хозяин дома. Хозяйка тоже. Я вошел в хотя и низкую, но просторную комнату, освещенную одной-единственной свечой. С ходу я даже не обратил внимания, какая там стояла мебель. Заметил только чистый коричневый крашеный пол и зелено-коричневую полосатую дорожку, которая шла через все помещение от моих ног до дверей в следующую комнату. Ибо как только я ступил на нее, дверь в противоположной стене открылась и на пороге встал Розенмарк — силуэт на светлом фоне освещенной лампой задней комнаты, прямо-таки великан в миниатюре, мелькнуло у меня. Я толчком преодолел свое желание остаться на месте или оказаться в другом — и шагнул ему навстречу. В первую минуту выражение его лица я не разглядел. Но сразу увидел, что он идет ко мне с протянутой рукой и самым дружеским видом. Мы встретились в середине комнаты.

— Гляди какая приятная неожиданность. Где же вы были? Прошло уже несколько месяцев с тех пор, когда в последний раз…

Мы пожали друг другу руки. Мне показалось, что его рука стала еще более уверенной. И могу побиться об заклад, что она стала глаже. Он сказал с некоторым замешательством:

— Знаете, дело в том, что у нас сегодня банный день. И я как раз направлялся в баню. Она здесь, у нас на дворе.

Я заметил, что под мышкой у него был узел с бельем, а чистое полотенце перекинуто через руку. И тут же его самоуверенность помогла ему преодолеть замешательство.

— Знаете что, пойдемте вместе. Пар и веник всегда ко времени. Там у вас на мызе небось настоящей бани нет? А потом… — Он позвал в оставшуюся за ним открытую дверь: — Магдалена, иди посмотри, кто к нам пришел! — И опять мне: — А потом мы вместе поужинаем и поговорим.

На его зов вышла Мааде и остановилась на пороге, в пяти шагах позади мужа. Против света мне не видно было ее лица. Я пробормотал приветствие и услышал, как она отчетливо произнесла:

— Ах, господин Беренд. Здравствуйте.

Розенмарк сказал:

— Магдалена, ты ведь не собиралась в баню. Так накрой стол для нас троих. Мы с господином Берендом попаримся перед ужином, и еще… дай ему чистое полотенце вытереться.

Силуэт Мааде пропал. На поиски полотенца ей потребовался один миг. И она снова появилась в дверях. Но она не вошла в комнату, где я стоял с ее мужем. Розенмарк, не оборачиваясь, взял у нее предназначенную для меня простыню и протянул мне. Мы с хозяином направились к входной двери. Обернувшись, я сказал Мааде спасибо за полотенце и увидел пустой дверной проем.

Меня полностью поглощала мысль, что после бани мы втроем сядем за стол и я должен суметь быть рядом с Мааде на глазах у Иохана и разговаривать так, чтобы не выдать нас. И только когда мы уже сидели с Юханом на полке, я вернулся к той первой мысли, заставившей меня так охотно принять его приглашение: я подумал, что при столь неожиданном и рассеивающем внимание обстоятельстве — поддавании пара и хлестании себя веником — мне будет даже легче задавать ему вопросы. А он, голый, быть может незаметно для самого себя, ответит на них более откровенно, чем сделал бы это при других обстоятельствах.