Раквереский роман. Уход профессора Мартенса(Романы)

И если я сказал, что подобный обычай меня не задевал, то это правда вдвойне. Ибо мне самому на Раквереской мызе не пришлось с этим столкнуться. Госпожа Тизенхаузен говорила мне «вы», И по ее примеру остальные господа из другого флигеля господского дома — ее сын Якоб и его жена Вильгельмина — поступали так же. Кстати, они всей семьей переехали от нас в их родовое поместье — Тудолинскую мызу, где и хозяйничают. (Добавлю в скобках: очевидно, не смогла больше невестка выдержать близости свекрови.) И второй сын госпожи Тизенхаузен, Магнус, время от времени наезжавший к нам из своего Поркуна навестить мать, в тех редких случаях, когда для этого имелся повод, в отношении меня придерживался того же правила.

Так что в смысле внешней формы у меня не было основания сетовать на свое положение. Не говоря о том, что госпожа Тизенхаузен сделала меня в какой-то мере своим поверенным. Но, может быть, именно от этого доверия стало мне совсем невмоготу. Я не имею в виду всякого рода письма, которые я, по ее требованию, должен был писать. Жалобы, написанные по ее повелению на неведомых преступников и бандитов, которые осенью на темной дороге избили нашего управителя Фрейндлинга; на людей, которые, как мне приказано было писать, неизвестно откуда появляются и без разрешения госпожи Тизенхаузен селятся в ее Раквере и грубят ей; и на фогтейский суд, который якобы весь состоит из недостойных людей. (Сей суд по распоряжению генерал-губернатора, в составе купца Яаана — судейского фогта — и двух присяжных, все-таки был учрежден.) Кстати, само поведение госпожи Тизенхаузен во время сочинения этих писем было, в свою очередь, интересным представлением. Основные пункты были у нее всегда заранее придуманы, и мне предлагалось записать их в ее присутствии. Она сажала меня за свой крохотный письменный стол красного дерева под довольно безликими семейными портретами (от лакея Техвана я знал, что в молодости она занималась живописью и некоторые из них были делом ее рук) и принималась диктовать. Сперва с приемлемой для записи скоростью, в обычных для подобных писем выражениях, затем — все быстрее и все сумбурнее, так что мне приходилось сокращать слова. Вскоре госпожа вставала со своего кресла и начинала ходить по комнате, сводя на груди растопыренные пальцы обеих рук. Ее гладкие с проседью волосы приходили в беспорядок, а ее бледное, с пигментными пятнами на висках, лицо начинало рдеть. Как странно, казалось, будто она молодеет.

«…И я вынуждена всемилостивейшей государыне императрице с глубочайшими возмущением и изумлением доложить, что мое неоспоримое dominium plenum [33] , распространяющееся на мою Ракверескую мызу со всем ей appartenents [34] , а это значит, что и на селение Раквере, нижеупомянутыми безответственными лицами опять поставлено под сомнение…».

«Мое бесспорное „dominium plenum“ во всех письмах, какие бы требования в них ни выставлялись, звучало как Рефрен, как гулкий удар колокола: бом-бим-бом, бим-бам-бом. И порой мне хотелось спросить себя: всегда ли она относится всерьез к этому длительному сражению за свое dominium plenum? Ибо в какие-то минуты казалось, что нагромождение такого количества аргументов заставляет ее саму усмехаться, особенно когда она обрывала фразу на половине и говорила: „Ну да все равно вы сократите и изложите как нужно…“. Или если она неожиданно останавливалась у письменного стола, опиралась на него обеими руками и вздыхая спрашивала: „Ну скажите на милость, почему стоящая за всем этим личность — вы же знаете кто — вынуждает бедную вдову бороться с негодяями за свои права?!“».

33

Полное, неограниченное владение (лат.).

34

Принадлежащим (лат.).

Я уже сказал, что со всеми этими письмами моя совесть как-то мирилась. Особенно после того, как прошлой зимой, зайдя в аптеку якобы за пилюлями от кашля, я сказал Рихману несколько слов по поводу, как я считал, самых важных из них. Разве я не был их союзником! А к Розенмарку я с этим пойти не мог. Значит, не эти письма… Но почему-то именно одно конкретное, которое госпожа велела мне написать уже после переселения Якоба, явилось, как мне кажется, тем перышком, которое переломило хребет верблюду моего терпения.

Расквартирование Кексгольмского полка, наше обычно осеннее наказание, в этом году свалилось нам на голову весной. В господском доме, где теперь пустовало двадцать пять комнат, поместили не полкового, а более высокого начальника, генерал-майора фон Дерфельда, племянника госпожи Тизенхаузен. В доме управляющего мызой и в других зданиях разместили полковника, нескольких майоров и лейтенантов, полкового священника, казначея, несколько унтеров и обозных. Большая часть солдат была расквартирована в городе. Так что все городские дома и лачуги были ими переполнены, а конюшни и дворы забиты лошадьми и телегами. Нескольких городских жителей офицеры просто выставили на улицу. Ну, такое, как говорят, здесь и прежде случалось. Однако сейчас мне вдруг бросилось в глаза: кого больше всех притеснили при этом расквартировании? Линда и Бадера — судейских присяжных, особенно ненавистных госпоже Тизенхаузен, кузнеца Тёпфера, известного своими враждебными мызе разговорами, сапожника Симсона, ну, этот известно кем был, и так далее, все по тому же принципу. Розенмарка непосредственно притеснить не смогли: он тут же снял для этой цели дом — будьте любезны, размещайтесь. И Рихмана прямо на улицу тоже не выставили. По-моему, при этом расквартировании обычно придерживались правила: в домах ученых людей, в том числе и аптекарей, военных в принудительном порядке не размещать. Но в отношении Рихмана по распоряжению генерал-майора фон Дерфельда внесли изменение и вселили к нему четырех лейтенантов с их денщиками плюс несколько унтеров. И аптекарю пришлось вместе с какаду переселиться в лабораторию.

Во время этих событий госпожа позвала меня к себе я велела написать генерал-губернатору очередное письмо (по форме конечно же самой императрице). Она сообщала в нем, что мыза ее до последней возможности заселена офицерами и унтер-офицерами Кексгольмского полка. Да-да. На ее мызе для размещения армии предусмотрено пять зданий (как того требовал закон, предписанный мызам, превышающим пятьдесят адрамаа, а таких в Раквере была одна или с грехом пополам полторы), и все пять забиты людьми. Но из-за долгой зимы и затяжной весны у нее на мызе кончились дрова. Так что пусть казна даст мызе топливо для постоя. Во-вторых, слишком велико количество размещенных на мызе лиц, в то время как в городе, мол, достаточно свободных помещений. И, не считаясь с фактами, она перечислила подряд все неугодные ей или, скажем, наиболее неугодные дома: Рихмана (что было откровенной ложью), Розенмарка (по отношению к которому это было ну… не полной правдой, тем более что Мааде предстояло скоро рожать), Яаана, Линде, Бадера, Тёпфера (последнего выставили из его дома на улицу), Симсона и других. И тут же она вдруг стала в позу защитницы самого бедного населения города. Да-да: с одним бедняком ремесленником при размещении обошлись ужасно несправедливо, какой-то майор пригрозил выгнать его из его собственного дома. Этот бедный и весьма порядочный человек — стекольщик Крудоп. И госпожа призывала генерал-майора (формально, значит, самое императрицу) помочь этому порядочному человеку и освободить его от повинности расквартирования… Почему она этот вопрос не решила непосредственно через своего племянника, мне поначалу было непонятно — пока стекольщику действительно, по распоряжению генерала, не позволили вернуться в свой дом. Однако от Рихмана я точно знал: этот весьма порядочный Крудоп — человек с тупым лицом, бегающими глазами, полуглухой (к которому, однако, в нужном или, скорее, совсем в ненужном случае возвращался на удивление острый слух), был наушником госпожи Тизенхаузен среди жителей Раквере.

Для моего решения уже этого было бы достаточно. Но прибавилось еще одно обстоятельство. Однажды утром, когда я приступал с мальчиками к уроку истории, теперь уже тринадцатилетний Густав спросил:

— Господин Беренд, а вы пили когда-нибудь шампанское?

— Шампанское? Нет, не приходилось.

— А мы пили. И я, и Бертрам.

— Ого?! Когда же это? И каким образом?

— Вчера. За кофе. Бабушка угостила. Она пила сама и предложила дяде Дерфельдену, а потом и нам. Мы получили по половине маленького бокала.

— А по какому же поводу?

— Да я не знаю. Какая-то коллегия в Петербурге признала бабушкино право. Ну, на нашу блошиную деревню. И бабушка пообещала, что самое позднее осенью она угостит нас целым бокалом. Окончательное решение должно быть принято осенью.

— И ничего в нем нет особенного, — надменно произнес десятилетний Бертром, — в точности как кисловатая медовуха Прехеля. Только пены побольше.

16

Рихман сказал: один считает искуплением для себя действия, другой — знания, третий — бог знает что еще.

Я не считаю, что полностью отношусь ко второй или третьей категории, скорее, наверно, к третьей — к тем людям, которые думают, что для них искуплением может служить очень разное. А на этот раз я вдруг оказался в первой категории, во мне созрело решение действовать. Бог мой, если Георг Рихман, движимый научной жаждой, зазвал к себе в комнату молнию, то разве можно считать героическим поступком, если кто-то, обуреваемый жаждой справедливости, явится на глаза этому сиятельству из лакеев и попытается словами невозможное сделать возможным…

Два дня я думал, каким способом лучше действовать.

Я знал, что копии, снятые мною в прошлом году с раквереских бумаг, и их переводы находятся у Розенмарка. Через день я пошел в трактир, нашел хозяина в жилой комнате за прилавком и попросил посмотреть эти бумаги. К слову сказать, постарался войти в его комнату так, чтобы кровать, на которой мы с Мааде лежали, оказалась у меня за спиной. Но кровати там уже не было. И нужные мне документы уже тоже находились не там.

— Ах, те? А зачем вам они?

— Припомнить некоторые события, происходившие в городе. А то забываются.

— Да-да. Но я держу эти бумаги дома. В железном шкафу. На всякий случай, понимаете. Так что приходите завтра вечером к нам. Вы уже давно у нас не были.

Он был чем-то раздосадован, какой-то озабоченный и несколько похудевший. Но — дружественный, как и в последний раз. И он сам позвал меня к ним.

— Знаете что, пойдемте во вторую комнату, — сказал он на следующий вечер, встречая меня, — сюда может кто-нибудь войти и заинтересоваться, если вы будете просматривать эти бумаги здесь…