Рассказы. Повести. Легенды

Он расстегнул куртку и хотел ее сбросить с себя; от резкого движения из кармана вывалилось что-то тяжелое и грохнулось об пол. Девяткин увидел револьвер, за которым Щукин нагнулся, быстро его поднял и спрятал за пазуху.

– - Ты чего с пистолетом ходишь?
– улыбнулся Ларион.

– - В починку отдали, - нехотя ответил тот.
– Да оно бы не плохо и свой такой же иметь. Я бы не отказался.

– - Нет, я боюсь этих игрушек, - проговорил Ларион.
– До добра они не доводят.

– - А штука хорошая!
– усмехнулся Щукин, шутливо протягивая зятю револьвер на раскрытой ладони.

Рука его была большая, с крепкими длинными пальцами. Невольно Девяткин заметил, что пальцы и рукав кожана запачканы свежей землей, едва начавшей подсыхать.

Он вопросительно поглядел на Сергея, вспоминая звук заступа. Тот и сам увидел следы земли на руке и быстро положил револьвер в карман.

– - Картошку ходил перебирать к ужину, все лапы впотьмах измазал, сказал он громко сестре.
– Ну-ка, дай-ка водицы ополоснуть да собирай ужин.

За ужином разговоры шли о забастовках, о манифесте, о Крестьянском союзе, работающем в Москве, - разговоры самые "теперешние", как их называли.

– - Рабочие свое дело ведут крепко, - говорил слесарь, - но необходимо, чтоб их поддержали крестьяне, а крестьян чтоб поддержали солдаты. Тогда дело сделано.

Вся земля должна принадлежать народу, и все фабрики и заводы - народу. И вся власть - народу. Вот как, Ларион!

– - Много хочешь, Сережа, - скромно возражал Девяткин.
– Разве возможно все сразу? Манифест уже получили. Там много хорошего для всех вас. Надо только, чтобы начальство не безобразничало.

– - Не получили мы манифест, а заставили его дать, это разница!
– вскипел неожиданно Щукин.
– Но и тут нас надули. Свобода слова, свобода собраний, неприкосновенность личности - где они? Где они, я спрашиваю?

Правительство запрещает газеты, разгоняет народные собрания нагайками да прикладами, а то и штыками, арестовывает направо, налево, ссылает без суда, расстреливает, вешает. Нет! Обманутый народ должен опять подняться на решительный бой с беззаконием. И он восстанет! Вот помяни мое слово. Вот тебе моя рука в том порукой!

Он снова протянул Девяткину свою огромную ладонь с длинными пальцами и добавил:

– - Сочтены ихние дни!

III

Целую неделю пробыл Девяткин среди семьи, в доме Щукина, но никакого отдыха он не чувствовал. Наоборот, эта неделя издергала его еще больше прежнего. Все вокруг было крайне напряжено, точно перетянутая струна, готовая лопнуть. Что-то большое таилось в людях, а что именно, было неясно. Все были до крайности недоверчивы и осторожны.

– - Ну, я поеду домой, - сказал однажды Ларион Иванович жене.
– Что-то мне у вас здесь не по себе. В Москве будет спокойнее.

Они попрощались. Щукин крепко пожал ему руку и сказал:

– - В Москве будет хуже, помяни мое слово. Да не забудь, про что мы с тобой говорили, а во-вторых, еще раз прошу: ни единому человеку не рассказывай, как тебя жулики напугали на пустыре. Про пустырь - ни гу-гу!

Головами детей твоих запрещаю тебе это, помни!

– - Да что ты меня стращаешь, Сережа? Что такое?

На кого ты?

– - Помни, друг: там... открою тебе суть. Там, говоою.

оружие мы закопали. Понял?

Ларион Иванович побледнел.

– - Вот как, - произнес он еле слышно.

– - Вот как!
– крепко подтвердил зять.
– Теперь тебе ясно, что не я, а наши тебе этого не простят в случае чего.

Нарочно тебе сказал об этом, чтоб ты знал и понял.

Ни слова. Ни единого слова! Ни другу, ни недругу. Понял?

– - Понял. Будь покоен.

– - Так помни!

С этим и уехал в Москву Ларион Иванович.

Здесь, пользуясь неисчерпанным еще отпуском, он решил не ходить пока на службу, а пошагать по городу да послушать, о чем говорят люди. Признания зятя крайне его изумили и встревожили. Значит, там, на пустыре, они закапывали оружие, оттого трое сильных людей и испугались его одного, человека слабого, и разбежались. Недаром у Сергея были тогда руки в свежей земле, и понятно, почему из куртки у него вывалился револьвер.

"Вот оно что, - думал Ларион Иванович, неторопливо бродя по улицам Москвы и обдумывая свое отношение к неожиданным явлениям.
– Надо бы Катю и детей сюда перевезти от греха", - соображал он; но уверение зятя, что в Москве "будет хуже", заставляло его менять свое решение. И действительно, не по поселкам же пойдет стрельба, уж если ей быть: конечно, все произойдет в Москве или в Петербурге. Так лучше уж оставить все как есть, а самому отдаться на волю судьбы! "Кому быть повешенным, того не застрелишь", - говорит пословица. На этом он и успокоился, тем более что видел, как объявленные манифестом свободы как будто бы не нарушаются и разговаривать теперь можно обо всем без боязни.

Его как крестьянина, хотя и оторвавшегося от земли и деревни, интересовал всего больше Крестьянский союз.

Там перед тысячами людей говорили люди такие слова и о таких делах, что сердце, казалось, выпрыгивало из груди. Когда держал речь товарищ Щербак, то дух захватывало как от радости, так и от страха.

– - Время теперь особенное, - слышалось со всех сторон.
– Особенное и ответственное. Государство наше разорено, законы наши неправильные и вредные для народа.

Чиновники продажны, в судах кривда, казна без денег, долги неимоверные...

И все это говорилось громко. А в ответ на это кричали тысячи голосов:

– - Прогнать воров-чиновников! Народу - вся власть и вся земля! Требуем! Требуем!

Все это гремело перед Девяткиным, как призывная труба, сверкало, как молния, захватывало дух, как в омуте.

– - Крестьянство всегда страдало от гнета помещиков и правительства. Оно голодало, чтобы те были сыты. Их разоряли и держали в невежестве, чтобы было удобнее жить чиновникам и буржуям. Но этого больше не будет, товарищи!
– кричал с эстрады кто-то маленький, с черной бородкой, в очках, и ему вторил кто-то рослый, взмахивая руками над головой, такими же большими, с толстыми длинными пальцами, как у зятя Сергея.
– Больше этого не будет, товарищи! Крестьяне теперь уже не малые дети и понимают, кто их враг, кто их друг.

– - Товарищи!
– гремел другой голос.
– Знаете ли, как царское правительство спаивает народ? Как много делается у нас для пьянства и как мало для народного просвещения? Знаете ли вы, что в прошедшем тысяча девятьсот четвертом году было выпито в России водки семьдесят два миллиона сто девяносто восемь тысяч ведер? Кроме того, пива выпито пятьдесят четыре миллиона ведер, не считая других спиртных напитков.

Девяткин почувствовал точно шлепок по щеке. Ведь он всю свою жизнь, с самых ранних лет и до сего дня, работал именно в пивных заведениях, и он невольно стал вслушиваться в слова лохматого человека, чувствуя в них укор по своему адресу.