Рассвет русского царства

Когда солнце начало садиться, Артем отложил молот, вытер руки о фартук.

— Хватит на сегодня. Пойдём умоемся. Поужинаем, и я тебя до дома провожу. — Он сделал паузу. — Завтра придёшь?

— Приду, — ответил я.

По дороге я снова чувствовал взгляды. Люди шептались увидев меня. Кто-то крестился, кто-то отворачивался. Но, видя идущего рядом Артёма, никто к нам не подходил.

Григорий уже был дома. Сидел за столом. Увидев меня и Артёма, спросил.

— Всё нормально? Проблемы были?

— Нормально, Григорий. Вроде обошлось.

— Спасибо, — сказал Григорий. Артём сказал, что не за что и вышел, оставляя нас с отцом одних.

Я прошёл внутрь, и увидел, что на столе лежит моя кожаная броня. Отец, по-видимому, ремонтировал её.

— Как барич? — обходя меня, чтобы вернуться на прежнее место, спросил он.

— Жить будет.

Григорий кивнул.

— Хорошо. Боярин доволен?

— Доволен, — ответил я, и положил четыре серебряные копейки на стол. — Боярыня отблагодарила.

Мы помолчали. Григорий отложил инструмент, чем-то похожий на щипцы, встал и подошел к печи. Достав запылившейся горшок, он вытащил оттуда мешочек.

В Митькиных воспоминаниях я не видел, чтобы у нас была заначка. Видимо, после произошедшего Григорий стал мне больше доверять, раз показал её наличие.

— Это тебе на кольчугу и саблю. Подрастёшь, войдёшь в силу, и поедем в Нижний Новгород. Там можно найти из доброго железа.

— А дядька Артём? Разве не проще…

— Нет, не проще, — перебил меня Григорий. — Кольчуга только на вид строится легко. Но там особый подход нужен. Тем более я хочу взять сразу с нагрудником. — Он сделал паузу. — Ивашке хотели купить первому. Но… — замолчал он. И так было понятно, какие слова были не сказаны. Нет больше брата.

* * *

На следующее утро я проснулся раньше Григория. Но стоило мне подняться, как он тоже открыл глаза.

— Мне в терем к барину надо, нужно повязку сменить, посмотреть, как барич.

Григорий кивнул, доставая из печи горшок с кашей и несколькими кусочками мяса.

— Тогда быстро ешь и иди.

Я взял миску, зачерпнул густую овсяную кашу. Хотелось спросить, почему так мало мяса, ведь если его делили на всех дружинников, Григорию, как занимающего должность десятника, должен был достаться немаленький кусок. Но почему-то промолчал. Просто что-то мне подсказывало, что я разочаруюсь, услышав ответ.

У входа в боярский терем несли караул двое стражников в кольчугах, с копьями.

Увидев меня, один из них кивнул.

— Проходи, Митрий. Боярин велел пропускать.

— Благодарствую. — ответил я.

Я поднялся на крыльцо и толкнул тяжелую дверь.

— Сюда, — раздался голос.

Я обернулся. В дверном проеме стояла Любава в темном сарафане, с платком на голове.

— Глеб в светелке. Проходи.

Я поклонился и последовал за ней. Сына боярина перенесли в соседнюю комнату, поближе к родительской. Та комната была небольшой и на широкой лавке, покрытой мехами, лежал Глеб.

Почти сразу за нами вошел Ратибор. Боярин выглядел усталым. Насколько я понял, вчера он вместе с Григорием проверяли дальние уезды. желая проверить, не остался ли разбитый нами конный отряд татар где-нибудь в лесу.

— Как прошла ночь? — спросил я у боярина.

Ратибор поморщился, но промолчал. Я опомнился и быстро добавил:

— Прости, барин. Здравствуй.

— Здравствуй, Митька, — кивнул боярин. — Жив Глеб. Твоими стараниями жив.

Он подошел к лавке, положил руку на плечо сына.

— В жар бросало? — подходя ближе спросил я.

— Да. К ночи был горячий. Дали отвар, как ты велел. Уже собирались за тобой посылать. Но вскоре жар спал. И на всякий случай поближе к нам перенесли. — Я проверил пульс, глаза, в рот заглянул. — Отвар заканчивается, — добавил боярин.

— Так я же объяснял, как его делать, — ответил я. — Пусть на кухне еще сделают. Кору ивовую измельчить, в воде кипятить полчаса, процедить. Только… — я запнулся, подбирая слова попроще. — Только его дольше двух дней хранить нельзя. В отраву превратится. Нужно следить, чтобы свежий был.

Ратибор нахмурился.

— В отраву?

— Да. Портится быстро.

Боярин кивнул, обернулся к холопке, стоявшей у двери.

— Слышала?

— Слышала, барин, — поклонилась та.

— Тогда беги на кухню. Пусть новый отвар готовят. Сейчас же. — топнул он.

Холопка кивнула и выбежала из светелки.

— Скажи мне, Митька, — начал он тихо, не поднимая глаз. — Мой сын… он не будет калечным? Станет, как прежде?

Я посмотрел на Глеба. Парень лежал неподвижно, замер прислушиваясь. Даже дышать перестал в ожидании ответа.

— Будет как прежде, — ответил я. — Но нужно время для восстановления.

Ратибор выдохнул, словно гора с плеч свалилась. И на лице Глеба появилась улыбка.

— Счастье-то какое, — произнесла Любава. Боковым взглядом я заметил, что по её лицу катятся слёзы.

Мне нужно было посмотреть на рану. И Ратибор помог мне снять повязки. Сполоснув руки хлебным вином, я стал осматривать шов, слегка надавливая на него. Но, слава Богу, гноя не выступило.

— Болит? — спросил я.

«ДА» — сказал он одними глазами.

— Когда болит, это хорошо, — улыбнулся я. — Значит, живой.

Ратибор поперхнулся, услышав мои слова. И, осознав их, заржал!

— Ахах-ха-ха! Ну ты выдал, Митька! Нет, ну ты слышала? — повернулся он к Любаве. Однако жена не оценила шутки, и лишь негодующе покачала головой.

Тем временем я взял чистую ткань, смочил хлебным вином и начал осторожно промакивать швы. Убирал засохшую кровь, сукровицу, грязь. Глеб морщился, но не дергался.

— Потерпи, — пробормотал я. — Скоро закончу.

Я промыл оба шва — и входную рану, и выходную. Потом осмотрел разрез, который делал для коникотомии. Он уже начал затягиваться — края кожи сошлись плотно, нити держали крепко.

«Хорошо. Ещё дня три-четыре, и можно будет нити вытаскивать».

Я взял свежую ткань из свертка, сложил в несколько слоев и приложил к ране. Потом начал обматывать шею новой повязкой.

Когда закончил, Ратибор проводил меня до двери.

— Придешь вечером? — спросил он. — Повязку снова менять.