Рассвет (сборник)

Галина хорошо понимала состояние деда. Она сама ощущала необыкновенный душевный подъем, который бывал раньше только в большие праздники на демонстрации.

Долго не могла заснуть. Перед глазами стоял сияющий огнями зал театра, в ушах звенели слова выступающих. Больше всего взволновало ее выступление невысокого парня.

— …Миллионы гектаров новых земель освоили целинники, а какие строения возводятся молодыми руками! Мы, садоводы, в долгу перед Родиной, перед будущим. Посмотрите — солнце коммунизма уже встает за горизонтом. Нам, молодым, встречать чудесный рассвет завтрашнего дня!..

Гремели аплодисменты. А с большого портрета в глубине сцены, чуть прищурив глаза, на взбудораженный зал смотрел Ленин. Этот взгляд Галине казался лучами утреннего солнца.

Подошла мать и, как когда-то в детстве, села на край кровати, положила на лоб теплую мягкую ладонь.

— Ну, а у тебя, доченька, как дела?

— Хорошо, все будет очень хорошо, мама!..

Глава сорок седьмая

Матвей Лукич сутки не выходил из дому. Заперся в комнате и никого не впускал.

Председатель занимал одну из комнаток в большом доме Мовчана. Еще три года назад, приехав в колхоз, как несемейный он поселился здесь временно, да так и остался — не захотел занимать новой большой квартиры, освобожденной своим предшественником.

У конюха Егора Мовчана, кроме Николая, было еще трое детей, и Елена, или просто Мовчаниха, как называли ее соседи, привыкнув к большой семье, охотно согласилась присматривать и за квартирантом.

В течение дня к Матвею Лукичу приходили несколько раз из конторы. Мовчаниха отвечала, что председатель болен. После обеда наведался Стукалов, подергал запертую дверь, взглянул на занавешенные окна.

— Ослабел он, Иван Петрович, — выглянула из своей двери Мовчаниха, исподлобья глядя на секретаря. Неприветливо поглядывали на него и четырехлетние близнецы, мальчик и девочка, которые стояли по обе стороны матери, держась за ее широкую юбку.

— А что с ним?

— Заболел. Просил не беспокоить.

Так Стукалов от нее ничего и не добился. «Недаром называют ее Мовчанихой», — с раздражением подумал он.

Что-то здесь было не так, и встревоженный Стукалов уже намеривался постучать к Матвею Лукичу, попросить, чтобы открыл дверь, но потом передумал.

До вечера он раза три проходил мимо дома Мовчанов, и как только заметил, что из дверей Матвея Лукича вышла Елена, ступил на порог.

В комнате светилась лампочка без абажура. К кровати был придвинут стол. Матвей Лукич сидел, опершись о него рукой. Перед ним стояла початая бутылка водки.

На первый взгляд картина была вполне ясная: сховался и пьянствует.

«Совесть мучает, не хочет, чтобы о нем пошли разговоры». Стукалов хотел было сразу же уйти, но в сгорбленной спине Матвея Лукича, в его босых ногах, всунутых в валенки с отрезанными голенищами, во всей фигуре было что-то болезненное, подавленное, и Стукалов решительно вошел в комнату.

Позади скрипнула дверь. Мовчаниха с укоризной и страхом взглянула на секретаря и, укоряя себя за то, что не уберегла председателя, молча закрыла дверь.

Иван Петрович накинул крючок, приблизился к столу, сел напротив Матвея Лукича. Тот не шелохнулся.

Стукалов не знал, что делать: ругаться, говорить официально-сурово или попытаться по-дружески повлиять на Барабанова.

Раздумывая, он достал папиросу, чиркнул спичкой.

Матвей Лукич медленно поднял голову, удивленно взглянул на Стукалова.

Что-то больно кольнуло в груди секретаря, когда он увидел на позеленевших, впалых щеках слезы, но тут же промелькнула мысль: «До чертиков допился».

С минуту они молча смотрели друг на друга, после чего Матвей Лукич усталым движением налил полстакана водки, молча пододвинул гостю. Иван Петрович также молча отодвинул стакан и ровным голосом сказал:

— Я тебя приглашал на именины. А ты забыл прийти. Уехал куда-то. Так вот и я у тебя пить не буду.

Лицо Матвея Лукича вздрогнуло, усы обиженно опустились концами вниз.

— Да! — выдавил он надломленным голосом и опять с минуту помолчал. Потом, уставив печальный взгляд в угол комнаты, устало проговорил: — А я и в самом деле болею. Со вчерашнего вечера голова трещит и знобит всего…

— Понятно! Теперь лечишься?

Матвей Лукич по-бычьи медленно повернул глаза на Стукалова, а потом опять начал смотреть в угол.

— …Да и нервы расшатались, — продолжал он дальше, словно не услышав шпильки. — А над этой бутылкой я с утра сижу…

Он вздохнул.

— Нельзя мне пить — расстраиваюсь очень, — сделал он вывод. — Ты говоришь, что я забыл к тебе прийти на именины. Нет, я не забыл, а нарочно не пошел, поехал в третью бригаду. Боялся, что сорвусь после первой рюмки, разревусь. С нервами у меня, браток, не то… Шалить начали. И мотор перебои дает, — он прикоснулся рукой к груди. — В последнее время сам себя не узнаю. Бросать мне надо эту работу, вот что я скажу! На людей начал напрасно набрасываться. Потом жалею, но поздно — человека уже обидел. Вот как оно… В тираж, значит, выходит Матвейка, сработался. Так и запишем!..

Он снова с минуту помолчал.

— Как коммунист я не должен ждать, пока мне дадут по шапке, а обязан честно признать свою неспособность руководить людьми. Вот так, дорогой Иван Петрович!

Стукалову было жаль видеть беспомощность этого волевого, сильного и, в принципе, хорошего человека. Хотелось узнать причину, вызвавшую у него такой душевный надлом, но он тактично молчал, надеясь, что Барабанов сам расскажет про свою беду.

— А водка?.. Что ж… Я ее вообще не употребляю. А сегодня не я пью — беда моя пьет! — медленно говорил Матвей Лукич. — И не от водки я сейчас пьян.

Он наклонился к письменному столу, стоявшему рядом с кроватью перед окном, выдвинул ящик, наполненный конвертами, телеграммами, почтовыми открытками, взял верхний лист, подал Стукалову.

— Вот, читай!

«Здравствуйте, дорогой Матвей Лукич! — начал читать Стукалов — Пишу я из Челябинска. Письмо Ваше получила и вот спешу ответить. Да, я воспитывалась в Свердловском детском доме. Фамилия моя Барабанова и зовут Нина, как и вашу дочь. Правда, что мне также восемнадцать лет. Но я не Ваша дочь. Родом я не из Полтавы, а из Смоленска. Вот уже четвертый год мы живем с мамой, которая разыскала меня. Когда наш эшелон разбомбили, то ее, раненую, отправили в госпиталь, а меня повезли в Сибирь, где поместили в детский дом. Сейчас я вместе с мамой работаю на стройке штукатуром. А отец мой погиб на фронте.

Мне очень жаль Вас, дорогой Матвей Лукич, и если позволите, я заочно целую Вас, как родного отца.

И еще, если позволите, то буду писать Вам письма. На этом заканчиваю.

Нина».