Рассвет (сборник)

Мы прощались со стройкой.

Дали затягивало сизой поволокой, и сухая, шершавая земля, казалось, была покрыта серым ворсистым сукном. Утром выйдет на простор первый бульдозер и, как ножницами, начнет вспарывать это сукно, обнажая темную подкладку. И оттого, что завтра все здесь оживет и загрохочет, что жизнь будет продолжаться без нас, было очень грустно.

Фургонов спустился со столба и по лестнице забрался на крышу вагончика, где белели изоляторы антенны, стал прилаживать к ним провода от динамика на столбе.

Клавка Моргунова, учетчица скреперной бригады, обходила вагоны, разыскивая своего загулявшего Тимофея. Она скрылась в крайнем вагончике, и через минуту из его дверей, будто споткнувшись о порог, вывалился огромный сибиряк Тимофей Неуемный. Неуемным мы прозвали Моргунова за то, что он ни в чем не знал меры. Механически-равнодушно мог съесть подряд три-четыре обеда, пока Клавка не скажет: «Хватит»! Если он бывал на вечеринке, то не поднимется из-за стола, пока не опорожнит все бутылки и тарелки. Не разбуди — кажется, проспит неделю. Но и работать мог, как исправная машина, без остановки и усталости, хоть сутки.

Тимофей, сгорбив покорную спину, неторопливо шагал к своему вагончику, подгоняемый криками и толчками маленькой жены.

Из дверей вагончика-конторы вышел Степан Романович Рулетов.

Вот уже год, как Степан Романович работает мастером нашего участка. И за весь этот год он ни разу не повысил голоса, не закричал, не заругался. А ведь у нас народ разный: встречаются и рвачи, и крикуны, и лодыри. Нужно иметь железный характер и выдержку, чтобы не сорваться, быть всегда деловито-спокойным, и при нем даже самые заядлые горлопаны затихали.

Семья Рулетова по-прежнему жила в райцентре, до которого теперь ему стало совсем близко, и он ежедневно ездил домой ночевать.

Степан Романович завел свой мотоцикл и поехал в сторону шоссе, прямо по степи. Дороги к городку еще не накатали. Мотоцикл ехал сейчас по участку будущего резерва.

Рулетов, как и все на участке, давно знал, что мы с Димкой готовились в институты, и, когда вчера вечером мы принесли заявления, он сразу подписал их.

— Что ж, желаю успеха! — сказал он с коротким вздохом и пожал нам руки.

И в том, что он так быстро, не раздумывая, подписал наши заявления и в том, как вздохнул после этого, чувствовался затаенный упрек за то, что мы уезжаем. Может быть, это просто показалось моему обостренному воображению. Вот сейчас он мчит на своем мотоцикле по степной дороге и наверняка думает о завтрашнем дне: все ли правильно уяснили наряды, не маловато ли завезли горючего, думает о бригадах, которые выведут утром свои гудящие машины на новый участок трассы, о новом шумном и хлопотливом рабочем дне. И вдруг родными и близкими показались мне все эти люди: и спокойный, рассудительный Степан Романович, и молчаливый, всегда нечесаный радист Фургонов, и волевой здоровяк — начальник участка Ястребов, и беззаветный сибиряк Тимофей Неуемный, и десятки других, с кем мы бок о бок жили, дружили, спорили, ругались и работали больше двух лет. Показались такими родными, что захотелось плакать от разлуки. И, будто следя все это время за ходом моих мыслей, Димка тихо проговорил:

— Нас не за что упрекнуть…

Городок окутался сумраком и казался вымершим. Ни стука, ни возгласа. В темноте чуть серели кучки досок, ряды вагончиков слились в две темные размытые линии, а шеренги машин смотрелись большим черным пятном, кругом было тихо-тихо.

Вдруг неожиданно громко разорвал тишину вечера стрекот электростанции, и сейчас же ярко вспыхнули лампы на двух столбах, вразброс засветились окна вагончиков, заиграли отблески на стеклах и фарах застывших машин.

Димка вскочил на ноги.

— Рванем, Вася, на прощание?!

— В резерве?.. Айда!

Мы бросились с кургана к своим осиротевшим машинам.

2

Резервом называют у нас место, откуда берут грунт для возведения откосов канала. Если на трассе встречается низкий участок, то приходится возводить дамбу, наращивать на ней берега будущей искусственной реки из глины, которую берут в резервах. Постепенно сбоку канала образуются огромные котлованы, которые после конца стройки на участке нужно засыпать и выровнять с общим профилем поля, чтобы передать потом колхозу. Но сначала с участка резерва нужно сиять сантиметров на тридцать верхний черноземный слой, который не трамбуется и легко размывается водой. Вот этим мы решили заняться с Димкой.

…Бульдозер легко и послушно шел задним ходом. Вот и колышки. Здесь будет начало резерва. Второй ряд таких же колышков остался метрах о тридцати впереди, перед самым городком.

Машины враз остановились.

— …ава-а-й! — донесся до меня голос Димки.

— Взя-ли! — отозвался я.

Я бросил бульдозер вперед. Нож гулко ударился о пересохшую землю, вгрызаясь в нее, пополз, заворачивая в рулон дернистый пласт, который тут же рассылался на мелкие крошки.

«Та-та-та, та-та-та», — выбивал ритмы неведомой песни мотор, и каждый его такт отзывался в моей груди.

Сквозь рокот моторов до меня донеслись отрывистые слова песни. Что пел мой дружок, разобрать я не мог. Да это и неважно.

Главное, что он пел, и я запел тоже: громко, самозабвенно, как бы стараясь перекричать рев мотора и в то же время подлаживаясь к такту его работы. Мы будто слились с машиной в единое целое и пели дуэтом. Все, что делали теперь мои руки и ноги, они делали как бы сами собой. Я был занят песней. Мои глаза сами собой следили за тем, как подрезает нож землю и как она начинает сыпаться через верхнюю кромку ножа, руки и ноги делали свое дело: трактор останавливался, разворачивался для нового захода. Сам же я все свое старание вкладывал в песню. Кончалась одна песня — я начинал другую, все в том же темпе, в такт работы двигателя.

В освещенном проеме двери вагончика появился темный силуэт человека. По косматой шапке волос я узнал радиста Фургонова. Он долго стоял: то ли смотрел, как, урча, ползают бульдозеры, то ли прислушивался к нашей песне, потом внезапно исчез — проем двери стоял пустым. А через минуту над степью, над всей землей полилась бодрая мелодия марша.

«Молодец, Фургон!.. Ах, какой умница!..»

Звенела медь литавров, надрывались трубы, что-то выговаривали кларнеты и саксофоны, отбивали такты моторы бульдозеров, мы с Димкой пели, и, казалось, сама ночь проснулась, прислушиваясь к торжествующей мелодии нашей песни.

Впереди, где темнели холодные и безмолвные машины, вспыхнули вдруг глазницы фар. Выстелив перед собой пучки света, к нам приближался еще один бульдозер. Чью беспокойную душу взбудоражила наша песня?

Я остановил свой трактор и спрыгнул на землю. Из кабины подъехавшего бульдозера вывалился Тимофей Неуемный.

— Ты чего? — спросил я охрипшим голосом.

— А разве только вам нужны деньги?.. — зевая, выдавил из себя Тимофей. — Сон не идет. Решил поразмяться.

— А петь умеешь? — неслышно подошел Димка.