Развод. Между нами только ненависть

— Спокойной ночи, — кривит лица в разочарованном оскале и шагает к двери, дернув плечами.

Я хватаю его за руку, вынуждая остановится.

— Чего тебе, мам? — недовольно спрашивает он, но я все равно улавливаю в его голосе не только злость, но и печаль с обидой.

— Девочки бывают очень глупыми…

Дима недоуменно вскидывает бровь, но руку не выдергивает.

— Глупыми рядом с мальчиками, которые их любят и балуют… — сжимаю ладонь сына крепче. — Я сказала твоему папе те слова, которые не должен слышать ни мальчик от девочки, ни мужчина от женщины. нет ничего страшнее нелюбви. Она все разрушает.

— И чо? — Дима повторяет свой вопрос, но голос его все же вздрагивает , и руку он не выдергивает.

— Можно разлюбить, а можно… — всхлипываю, — забыть, что ты любишь.

— Чо за бред?

— А вот так бывает, — слабо улыбаюсь. — Мы с твоим папой очень долго, а к хорошему человек привыкает, и ценность человека рядом уже воспринимается не как радость и чудо, а как обыденность. В обыденности, Дима, скучно, и ищешь радость на стороне.

Мне сложно говорить, но я должна. Если сейчас отпущу руку Димы и позволю ему уйти спать в гневе и злости, то последняя ниточка близости между нами разорвется.

Я стану его разочарованием, которое повлияет на всю его сознательную жизнь. Он утвердится во мнении, что женщины — глупые, меркантильные дурочки, которые терпят рядом мужчин ради денег и подарков.

— Я свою радость нашла в книгах и женском клубе, — вздыхаю. — На страницах я вновь отыскала новизну, эмоции, а на встречах с женщинами — свою значимость. Я была крутой, и для этого мне не надо было быть реально крутой, лишь на словах. Я… — закрываю глаза, — никогда не была сильной, смелой и всегда боялась трудностей. Все решал твой папа, а я была красивой, — усмехаюсь, — и мне было все равно, как он все решает. Только сейчас я узнаю его и понимаю, что он… — вновь открываю глаза и серьезно смотрю на Диму, — страшный человек, опасный и жестокий, но все эти годы… для нас он был заботливым, внимательным, щедрым… — взгляда от сына не отвожу. — Он четко разделял, где его любимые, а где — нет, и я позволила себе выйти из категории его близких и любимых людей.

Я чувствую, как напряжение из Димы уходит. Глаза темнеют уже не от злости, а грусти по потерянной семье, и он поджимает губы.

— Заигралась, — пожимаю плечами. — Потерялась. Не повзрослела, Дима. Как была девочкой, так ею и осталась.

— Ща говоришь как взрослая, — глухо отзывается Дима.

— Да?

— Да, — хмурится, и я вижу, что его глаза блестят от слез.

Мой суровый почти-мужчина, который дерется с парнями взрослее себя с решительностью молодого льва, открывает мне обиженную мальчишескую душу.

Он любит папу и маму, и ему страшно, что семья разрушается. Так страшно, что кинулся в отчаянии на отца за мои слова о нелюбви.

Вот теперь я встаю и притягиваю сына к себе, чтобы обнять. Как взрослая женщина. Как мать, которая принимает и понимает, его злость, ревность, разочарование и страх перед будущим.

Я тоже боюсь, что будет завтра, ведь завтра приедет адвокат с документами на развод.

— Я люблю тебя, — говорю я без ожидания того, что сын ответит мне взаимностью, как обычно это было для меня.

Люблю, потому что он есть. Люблю любым. Грубым, злым, невоспитанным и агрессивным, потому что я мать, и мне не нужны причины любить сына.

— Я… тоже… — сдавленно отвечает он, — тебя люблю, мам…

А после он резко и неуклюже отшатывается, будто пугается своего сыновьего признания и спешно выходит из кухни, буркнув под нос:

— Спокойной ночи.

— Спокойной, — сипло шепчу я и прижимаю ладони к глазам, из которых хлещут слезы.

Делаю глубокий вдох и слышу голос мамы за спиной:

— Молодец.

— Ты, что, подслушивала? — устало спрашиваю я.

— Имею право, — фыркает мама, — я у себя дома.

Оглядываюсь. С вызовом скрещивает руки на груди и вскидывает бровь, ожидая от меня ответа.

— А я свой дом потеряла, — печально отзываюсь я.

— Да неужели до тебя это дошло?

— А ты можешь говорить со мной в другом тоне?

— Нет, не могу, — шипит она, — а то иначе я расплачусь, а в моем возрасте плакать нельзя.

— Почему?

— Потому что, — вскидывает подбородок, — либо морщины, либо опухшее лицо. Что-то одно из двух.

Через пару секунд молчания говорю:

— Ты можешь меня обнять? не будь такой стервой, а.

Глаза у мамы краснеют, раздувает ноздри, и я рычу:

— Какая же ты противная, мама, — и делаю шаг, чтобы взять и решительно ее обнять.

Она замирает в моих объятиях. Худая, напряженная и вся какая-то жесткая. Сдавливаю ее в объятиях крепче, и она сдается под моим натиском. Громко всхлипывает и обнимает меня:

— Это ты противная…

— Я знаю, — зажмуриваюсь. — Очень противная, но… ваша же… ваша… и думаю, пора кое-кому тоже узнать, насколько противной я могу быть…

— Марк? — мама с надеждой отстраняется.

— Фаина, — с тихой угрозой отвечаю.

Глава 51. Мама уважает серьезных мужиков

— Говори, где она живет.

В динамике смартфона недоуменное сонное молчание. Я нетерпеливо постукиваю ноготками по столешнице. Если я цыганского барона не испугалась, то и от встречи с любовницей мужа не должны трястись поджилки.

Это в двадцать лет простительно убегать, бояться и плакать от несправедливости жизни, в которой ты сама потеряла все важные ориентиры.

— Оля, оставь нас в покое, — наконец, шепчет Ксюша. — Я тебя очень прошу…

Да, я решила посреди ночи позвонить той самой подруге, мужу которого Марк ломал пальцы в целях воспитания.

— Ты же все вынюхала про Фаю, верно? — я не отступаю.

— Оль… Леше крупно прилетело за все это…

— Твой Леша меня не волнует, — четко и твердо говорю я.

Меня, правда, больше не тревожат пальцы Алексея. Моя истерика о том, что ему было больно и страшно, осталась в прошлом. Что же, теперь я согласна с Марком, он должен был вдолбить в тупую голову Ксюши, что не стоит устраивать слежку за такими людьми, как мой муж.

Раз не донес, что Марк — серьезный и опасный мужик, то получи свой важный и жизненный урок: держи курицу-жену под контролем.

— Я ничего не знаю, — сипит Ксюша, — Оль… мне проблемы не нужны… Я все поняла, я зря полезла…

— Будут проблемы, если ты мне сейчас не ответишь, — тихо отвечаю я, и в своем голосе слышу те же интонации, что слышала от Марка.

Это спокойная и уверенная угроза: если Ксюша начнет юлить, отказываться давать нужную мне информацию, то я ей подправлю маникюр. Будет год опять отращивать ногти.