Развод. Между нами только ненависть
Шрифт:
Глаза Фаи возмущенно вспыхивают. Я ударила верно.
— А потом она от него родит! — полирую свою угрозу. — А он и не против. Сколько можно страдать по губастой стерве? Пошла она в жопу. Ты пошла в жопу, Фая! Вот так все просто у мужиков.
— Вот же гадина…
Я сердито выхожу в прихожую. Зло обуваюсь и ко мне выплывает деловитый Федя.
— Чего тебе? — спрашиваю я.
— Там под окнами черный гелик, — кривит лицо. — И мужик какой-то трется возле. Нервный и очень сомнительный.
Марк, что ли, прикатил? Ему опять настучали на меня? Или к Фаечке приехал
— Это же ты по каким признакам определил, что мужик сомнительный? — интересуюсь я.
— Да таких сразу видно, — Федя цыкает. — И раньше таких расстреливали у стены.
Скрывается в своей комнате, громко хлопнув дверью, и выхожу на лестничную площадку. Шагаю к лифту, который непростительно долго ко мне едет, будто поднимается на тысячный этаж. Я начинаю психовать.
Останавливается, двери разъезжаются, и я вижу Марка, который хрипло и в гневе рычит:
— Ты какого черта тут забыла, Оля?
Глава 55. Настоящие
— У меня тоже встречный вопрос, Марк, — цежу я сквозь зубы, — ты тут что забыл? К Фаине притащился на кофеек с моими кексиками?
Рожа у Марка опухла, глаза немного заплыли, а под веками растеклись нехорошие синюшные разводы.
Вместе с ревностью я пугаюсь: ему бы в больницу, но злость перевешивает.
Взвизгиваю, когда Марк делает резкий шаг ко мне, хватает за запястье и рывком увлекает в лифтовую кабину, а после с рыком толкает в угол.
Все-таки сильно у него лицо опухло.
— Я тебя же просил никаких бабских разборок, — цедит он сквозь зубы. — И ты в это время обычно спишь, Оля.
Отворачивается, нажимает на кнопку первого этажа, и двери лифта закрываются.
— И твоя Фая любит поэтов, если что, — огрызаюсь я и поправляю юбку.
Хотела я сказать ему, что стоило бы показаться травматологу, но заговорила опять о Фаине. Во мне сейчас схлестнулись беспокойство и ревность. Ревность пока побеждает.
— Поэты и интеллигенты, — продолжаю я, — а ты… — хмыкаю, — же просто злой бандит, который трахается, как бешеный пес.
Вскидываю подбородок, когда Марк оглядывается. Сколько в нем сейчас ярости! Я ее даже ощущаю кожей и волосками, который приподнялись на руках как от разряда тока.
—Может, мне отыметь сейчас тебя, чтобы ты уже заткнулась, а?
Я возмущенно распахиваю глаза. От угрозы Марка по груди и животу пробегает дрожь и уходит под резинку трусиков.
— Ты на это напрашиваешься, Оля? — он разворачивается ко мне и подходит вплотную, заглядывая в глаза. — ты будешь орать, а я насиловать? Все как по написанному, Оля, да? Все как ты любишь…
— Не смей, — вот тут мне становится страшно.
— Тебя же возбуждают мужики, которые совершенно не понимают слово нет, — поднимает руку к моей шее и палец за пальцем прижимает к коже. Он обезумел за эту ночь. — Те мужики, которые насилуют рукоятью ножа и душат ремнем при глубоком заглоте. Тебе же такое нравится?
Мягко сдавливает мою шею и с угрозой щурится. Зрачки расширяются. Марк заводится от своих же слов.
— Марк… это же… просто фантазии… — сиплю я жалобно, а у самой низ живота
тяжелеет, — просто книги…— Да неужели? Просто книги? — выдыхает мне в лицо. — Да я бы, — сдавливает мою шею сильнее, — другого мужика понял, Оля.
— Ты бы его убил…
— Вот именно, — рычит мне в губы, перекрывая мне кислород, — расчленил на твоих глазах и закопал.
Я завелась.
Под юбкой пульсирует жар, сердце бешено колотится, а паника обратилась в желание и сладкую слабость.
Я хватаюсь за напряженное предплечье Марка в попытке оторвать от себя его стальную хватку, и приоткрываю рот в тихом сдавленном шепоте:
— Марк… это неправильно… Ты же и сам понимаешь…
Неправильно, жестоко, больно и… чувственно и глубоко, будто мы впервые открылись друг другу.
Он — агрессивный, опасный и злой мужик, который может убить человека и прикопать в лесу, а я — глупая слабая женщина, которая любит лгать, изворачиваться и фантазировать о том, насколько насилие может быть сладким и будоражащим. Во мне много высокомерия и тщеславия.
Я и Марк все эти годы нашего брака любили, но настоящих себя не показывали. Хитрили, обманывали, скрывали наши темные стороны, потому что боялись, что настоящие мы друг с другом не будем.
Я убедила его, что хочу рядом заботливого доброго и уютного мишку и приличного семьянина, который и воробья не подстрелит, потому что я «против насилия в этом мире».
Он решил, что ему нужна наивная не целованная девственница, которая от поцелуя может упасть в обморок. Что нужна очаровательная и скромная домохозяйка, которая разговаривает чуть ли шепотом, когда кормит кексиками.
И вот, мы оба в лифте сбросили все маски, и в нашей ненависти и злобе мы, наконец, настоящие.
— Урод, — заявляю я в желании спровоцировать его на новый всплеск агрессии, в которой у Марка совсем мозг перестанет работать.
И он поцелует меня. Против воли. Игнорируя мои слезы удушья и мычание, и этот поцелуй пробьет его череп болью.
Лифт давно уже остановился, а мы и не заметили, как двери с писком открылись и закрылись. Возможно, скучающий охранник сейчас следит за нами и ест на завтрак быстрорастворимую лапшу.
Для нас сейчас ничего и никого не существует. Мы с Марком будто зависли где-то на краю вселенной.
— Да дрянь же ты…
Марк не договаривает. Его оскорбления обрываются рыком и жадным глубоким поцелуем. Когда его напористые горячие губы касаются моих, он разжимает пальцы и позволяет сделать вдох.
У него жар, и он потоком врывается в мой рот, захватывает его и заполняет гортанным рокотом, от которого кружится голова.
Я чувствую на языке и губах вкус крови, и Марка неожиданно ведет в сторону. Он отстраняется, приваливается в стене лифтовой кабины и зажмуривается. Из носа вновь хлещет кровь.
— Тебе надо в больницу… — тяжело дышу.
— Я сам решу, куда мне надо, он отталкивается от стены кабины, будто пьяный, жмет кнопку «открыть двери» и выходит.
— Ты поедешь в больницу! — выбегаю за ним и хватаю за руку, — я тебя, козлина такая, отвезу сама туда! Какой же ты дурак, Марк! Как ты меня задолбал!