Развод. Свекровь - а я говорила!

Всё-таки набираю нужный код. Внутри щелкает замок, дверь открывается.

Поднимаюсь медленно, лифт опять сломан, тащу чемодан — как груз разбившихся надежд. Я как солдат, вернувшийся с войны, которая проиграна.

Вот сейчас, в этот момент мне больно.

Очень больно.

И жалко себя.

Жму кнопку звонка. Тишина. Еще жму, еще…

Открывает Ольга. Мачеха.

Красивое улыбающееся лицо тут же застывает гримасой, подкачанные губы кривятся, шелковый халат с модным леопардовым принтом еле сходится на груди, выражение лица такое, как будто я принесла ей повестку в суд или военкомат.

Рот открыть не успеваю. Леопардиха атакует, не тратя времени на приветствия:

— Ты что тут забыла?

— Мне надо с папой поговорить, — говорю скрепя сердце.

— Папа в магазине, — сообщает она, даже не двигаясь с места. — Чего с чемоданом? Уезжаешь куда?

— Нет, я… Мне бы у вас остаться на пару дней.

Мачеха быстро бросает взгляд за спину, выходит, оттесняя меня своим седьмым размером на площадку.

— Значит, слушай сюда, доченька. Насчет жилплощади. Я тебе сразу скажу: ничего не получится. Ты тут давно не живешь. Мы тебя выписали. Ты, Луша, тут никто, и звать тебя никак. Всё.

И снова седая ночь, как в песне поется. Очередной подарок, вернее, удар судьбы. В смысле? В смысле они меня выписали?

Шок — это по-нашему. Сглатываю.

— Простите, что значит — выписали? — Моргаю, стараясь понять, она издевается или действительно решила, что так можно было.

Без моего согласия, без уведомления, взять и выписать в никуда.

— Всё законно, — отвечает она, невозмутимо пожимая плечами и выпячивая губу. — Ты же сама отказалась от своей доли. Подписала. У меня бумага есть. С печатью. Всё как надо. Тебе показать?

— Покажи!

— Ой, ой. Спокойно. На голос тут давить не надо. Есть бумага, подпись твоя.

— Я не подписывала ничего, — отвечаю, начиная закипать. — Это подлог.

— Подлог? М-м-м, какие слова… Ну так иди и докажи. В суд. Или в передачу “Пусть говорят”. Мне всё равно. Здесь тебе не рады, Луша, ясно?

— Ясно. Мне прямо сейчас полицию вызвать или как?

— Полицию. Ой, боюсь, боюсь, — нагло гримасничает жаба Ольга. — Давай. Только помни, у меня, на минуточку, брат как раз оттуда. И нотариус близкий друг. Очень близкий.

Она что, дает понять, что отцу рога наставляет?

— Так что, если ты рассчитывала устроить спектакль и орать, что здесь есть твоя законная доля, не выйдет. Всё. Пошла вон, попрошайка.

И грудью выталкивает меня на лестницу.

У меня в голове не укладывается.

Я — попрошайка?

Это тот дом, где я росла! Мой дом! Где пахло пирогами и мамиными духами.

Где на стене в гостиной висел бабулин ковер с оленями, а на подоконнике в своей комнате я сидела, смотрела в окно и мечтала стать актрисой!

А теперь — чужая. Лишняя. Никто.

Последнее, что вижу — колыхающиеся в леопёрде окорока.

Мама была стройная, почему папа выбрал вот это? И любит ее. Олюшкой зовет, своей звездой.

Звезда, блин…

Нет сил скандалить. Просто поворачиваюсь и иду вниз по лестнице.

Не рыдаю, не устраиваю сцен. Устала. Всё, что могла — уже прожила внутри себя.

И отца ждать смысла нет. Он со своей звездой спорить не будет. Разведет руками и скажет, ну, Лушка, ну как-то так, прости…

Прости. Не грусти. Похрусти…

Не реветь, Лукерья! Ты же у нас “Лухари”! Значит, всё будет.

Про “Лухари” — это еще со школы так шутили. Типа “лакшери”, люкс, но по-нашему, по-бирюлёвски. Я сначала злилась, потом забила, даже прикольно. Луша — люкс, вот так!

На улице ветер.

Волосы в лицо бросает.

Иду по тротуару, не зная куда. Думаю о гостинице — дешевой, пусть хоть с тараканами, но с подушкой и одеялом.

Хотя почему дешевой-то? Деньги у меня есть, я же зарабатываю? И откладываю.

Открываю телефон, чтобы посмотреть адрес ближайшей. И в этот момент приходит пуш.

С карты списано 100 000 ?. Перевод: Кеша Карточка.

Читаю сообщение дважды.

Сто тысяч.

Кеша Карточка.

Трижды читаю.

Торможу, застываю.

Меня словно кулаком резко ударило в грудь. Он перевел себе деньги. Сто тысяч. Мои. Мой непризнанный гений знал пароль от приложения.

Конечно знал! Я же ему доверяла. Доверяла настолько, что даже не подумала менять настройки. Мы же семья. Были.

Срываюсь. Хочется убить гада!

Набираю его. Гудки. Один. Два. Три. Он не берет. Обрывается — занято. Новый набор — занято.

Занято. Занято. Занято! Черт!

А чего я ждала? Что он скажет: “Извини, Луша, это всё недоразумение, я сейчас всё верну”?

О, не-е-ет! Он сейчас, наверное, пишет гениальную главу про страдания мужчины, которого не поняли. Классика.

Стою посреди улицы с чемоданом, у которого вот-вот отвалится колесо, и ощущением, что у меня, кроме этого чемодана, больше ничего нет.

А ведь и правда — нет!

Я даже не моргаю. Просто стою. А внутри — словно кто-то открыл кран и слил остатки веры в людей.

Кеша знал пароль. И бюджет у нас был общий.

То есть как — зарабатывала я, тратили вместе.

Но Кеше же нужны были СВОИ деньги, да? Поэтому часть я кидала ему на карту. Создавая иллюзию того, что у него есть заработок. Вообще, раньше он у него был.

Какой-никакой, но всё же.

Я бы не стала жить с совсем уж пропащим неудачником. Кеша пытался писать свой гениальный роман, а в перерывах занимался различными “прожектами”.

Но они его “губили”. Губили вдохновение, воровали время, душили Музу, он не мог настроиться, в итоге бросал одну работу, другую.

И следующую… Его “гениальный” роман двигался очень медленно.

Мы ругались.

Кеша уверял, что напишет шедевр, станет знаменитым, заработает миллионы, потом его книгу экранизируют, и даже наши потомки будут жить припеваючи.

Но на написание шедевра нужно время. Вдохновение. Он ждал Музу!

А я верила!

Дура.

Сама, дура, виновата. Что тут скажешь?