Реквием в Брансвик-гарденс

– Нет… – Женщина опустила глаза и отвернулась. – Нет.

Они молча сидели рядом, прижавшись друг к другу… Минуты текли одна за другой.

– Что ты намереваешься теперь делать? – спросила наконец миссис Питт.

– Встретиться с ним, – ответил ее муж. – Если Рэмси не был отцом ребенка Юнити, значит, у него не было оснований убивать ее, и я не могу слепо признать его вину.

– Но почему он тогда попытался убить Виту?

– Бог знает! Быть может, к этому времени он и в самом деле свихнулся. Я не понимаю мотивов этого поступка. Он совершенно бессмыслен. Возможно, Парментер решил, что вокруг него смыкается сеть, и совершил самоубийство, а его жена солгала, чтобы выгородить его… Возможно, она считает его виновным. Она ничего не знала об истории взаимоотношений Доминика и Юнити.

Шарлотта посмотрела на Томаса и чуть нахмурилась:

– Значит, ты не думаешь, что она могла счесть его виновным и убить, так?

– Нет, конечно нет! Она нашла любовную переписку между ним и Юнити… – Полицейский вдруг понял, что совсем забыл про эти письма.

Супруга посмотрела на него круглыми глазами:

– Но ведь переписка существует! Ты сам говорил, что они были написаны его почерком… и ее тоже! Томас, это совершенно ни во что не укладывается. Или же… уже нося ребенка Доминика, она решила влюбиться в Рэмси? Такое возможно? Вообще возможно?! И Доминик убил ее в припадке ревности… Ах, Томас! И она звала Рэмси на помощь!

Шарлотта неторопливо зажмурила глаза и опять уткнулась лицом в плечо мужа. Ладонь ее, скользнув по простыням, нашла его пальцы. И она стиснула их – до боли.

– Я не могу оставить дело в таком состоянии, – сказал суперинтендант, прислоняясь щекой к ее волосам.

– Я знаю это, – ответила она. – Знаю, что ты не можешь этого сделать.

Глава 11

Странный покой воцарился в Брансвик-гарденс – похожий на облегчение, которое приносит смерть после долгой и тяжелой болезни. Ощущение утраты, одиночества и потери немедленно притупляется одной только усталостью. Какое-то время человек ощущает лишь то, что может заснуть спокойно – без страха, без томящего беспокойства и вины. Он расслабляется и забывает про настороженность и страх.

В тот вечер, когда Питт беседовал с обитателем Хаверсток-Хилл, дочери Рэмси Парментера рано отправились спать: Трифена – потому что предпочитала оплакивать Юнити в одиночестве, понимая, что никто больше не станет разделять ее чувства, а Кларисса – потому что гибель отца ранила ее превыше всякой меры. Мэлори предпочел обратиться к своим занятиям. Они позволяли ему сбежать из реальности, которую он находил слишком угнетающей и в которой ему, с его точки зрения, не было места.

Вита спать не пожелала. Она была в глубоком трауре и весь день провела в торжественном покое, к которому, однако, примешивалось облегчение, как если бы она наконец сумела избавиться от тяжелого предчувствия, не выпускавшего ее из своей хватки после падения Юнити. Краски вернулись на лицо миссис Парментер. С чрезвычайно ранимым видом она сидела на широком, слишком мягком диване, немыслимо молодая в мягком свете газового рожка.

– Вы хотите побыть в одиночестве? – заботливым тоном проговорил Доминик. – Я вполне пойму, если…

– Нет! – возразила хозяйка дома, прежде чем он успел закончить, и обратила к нему свои удивительные глаза. – Нет… пожалуйста! Я вовсе не хочу одиночества. Оно мне совсем ни к чему. – Она улыбнулась, как бы посмеиваясь над самой собой, и веселая нотка промелькнула в ее глазах. – Я хотела бы на какое-то время забыть о том, что случилось вчера. И поговорить о других, обыкновенных предметах, как могут поговорить двое друзей, не знающих ни о какой трагедии. Надеюсь, вы не сочтете меня эгоисткой?

Кордэ задумался, не зная, что ей сказать. Он не хотел, чтобы можно было подумать, что он забыл о ее горе или что он способен легко воспринять эту трагедию, как с ее точки зрения, так и со своей собственной. Думала ли она в данном случае о себе, как указывал ее прямой намек, или протягивала ему щедрую руку дружбы, понимая пережитую им неудачу, почти отчаяние, отягощавшее его, потому что он видел утопавшего в боли Рэмси и ничего не сделал для него?

– Доминик? – мягко позвала его собеседница, протянув к нему руку и прикоснувшись пальцами к его руке. Это прикосновение было настолько легким, что священник скорее увидел его, чем ощутил. Он посмотрел на сидящую перед ним даму.

Вита улыбнулась, и улыбка ее была полна необычайной теплоты:

– Друг мой, оплакивайте Рэмси, но прошу, не вините себя. Мы с вами находимся в одинаковом положении, но, пожалуй, мое даже хуже. Мы оба верим, что могли что-то сделать, разве не так? Неудача – горькая вещь. – Она чуть шевельнула ладонью в знак отрицания. – Среди всего того, что мы пытаемся сделать, слишком мало того, что ранит столь же болезненно, затмевает все прочее, сокрушает любые попытки и в конечном счете заставляет нас самих усомниться во всем и даже возненавидеть себя. Прошу вас, не позволяйте, чтобы то же самое приключилось и с нами. Это последнее, чего захотел бы Рэмси в своей подлинной сути.

Кордэ не ответил, обдумывая ее слова. Какая глубокая истина! Вита была права, он хотел ей поверить, он нуждался в этом. И все же эта истина не обладала всей полнотой. Священник не мог выбросить из памяти фигуру Парментера, лежавшего на полу кабинета в луже собственной крови. Это было бы проявлением самого непростительного бессердечия. Одна только благопристойность, не говоря уже о дружбе и благодарности, требовала большего.

– Доминик! – ласковым голосом повторила Вита его имя. Она встала и была теперь всего в паре футов от собеседника. Было совсем тихо, и лишь в камине потрескивали дрова. Кордэ ощущал благоуханный цветочный аромат волос и кожи хозяйки. – Доминик, самое лучшее, что вы можете сделать для Рэмси, – это запомнить его таким, каким он был в своей самой лучшей поре, мудрым и добрым, когда он владел собой и был таким, каким и хотел быть… пока не заболел.

Священник улыбнулся, но улыбка вышла чуточку вялой.

– Мой дорогой, – продолжила миссис Парментер. – Если б вы оказались на его месте, если б вам было суждено утратить рассудок, захотелось бы вам, чтобы ваши любимые запомнили вас таким, каким вы стали в своей болезни, или же вы предпочли бы, чтобы они запомнили вас в пору расцвета, в самое лучшее время?

– В самое лучшее, – согласился он без колебаний, наконец обращая к ней свой взгляд.

Лицо женщины сделалось мягким, полные тревоги морщины исчезли у нее со лба. Тело Виты расслабилось, однако она не сняла ладони с руки Кордэ.

– Ну, разумеется. Так предпочла бы и я. – Голос ее сделался напористым и полным такого чувства, которое заставило ее друга забыть обо всем, что их окружало. – И не просто предпочла, но страстно желала бы, – продолжила миссис Парментер. – И считала бы это самой большой обращенной ко мне добротой со стороны любого человека. А от тех, чье мнение я ценю более всего, я ждала бы этого в первую очередь. Рэмси был небезразличен к вам, и вы знаете это. Он надеялся, что вы станете большим проповедником перед людьми, но еще больше он мечтал, что вы станете лидером. – Взгляд ее обрел теплоту, а щеки чуть зарумянились. – Нам отчаянно необходимо руководство, Доминик. Вы обязаны знать это! Все вокруг становится все более мирским. Самые разные люди прытко рвутся вперед, заявляя о себе в политике, науке, искусстве или в области идей, однако ни у кого не хватает убежденности повести нас путем религии. Похоже, что ее огонь и в самом деле угас – везде и повсюду…

Не осознавая, что делает, она сжала пальцы. Тело ее напряглось, выражая глубину владевшего ею чувства и сознание того, что сама она не способна повести Церковь вперед.

– Где те полные страсти и уверенности голоса, в которых мы нуждаемся, Доминик? – продолжила женщина. – Где те люди, веру которых не может пошатнуть никакая новомодная теория, не может испугать или подорвать любая премудрость, где те люди, у которых хватит отваги встретить лицом к лицу любые веяния времени, преодолеть их, а потом повести нас туда, куда следует? – Она вздохнула. – Новые научные изобретения появляются на свет почти ежедневно… каждую неделю, это уж точно. И из-за того, что мы способны делать столь многое, мы воображаем, что способны вообще на все. Но это невозможно! И немыслимо!