Рейд за бессмертием

Васи не было, как и штабс-капитана. Отыскался лишь Игнашка. Казак лежал на спине. Из груди торчала здоровенная щепа, пробившая его насквозь, как копье. Его мертвые широко раскрытые потухшие глаза невидяще смотрели в небо. На утреннюю звезду, еще заметную в прозрачной голубизне.

Мне пришлось изрядно потрудиться, чтобы раскопать и откатить его тело. Под ним сыскался унтер-офицер Девяткин, державший за руку бездыханного мертвенно бледного Николая Лико[6]. Вася был без сознания, но пульс прощупывался.

Я закашлялся. Дым добрался до горла и вызвал болезненный спазм. Башлык не помогал. Я развязал его. Концы повисли вдоль груди.

Изредка меня окликали какие-то черкесы, рыскавшие в поисках поживы.

— Проклятое место! Никто сюда не придет жить! — сказал мне незнакомый шапсуг. — Тебе помочь вытащить товарища?

Предложивший помощь принял Васю за горца из-за его кавказского наряда.

— Сам справлюсь! — хрипло ответил я и потормошил унтера Девяткина. — Ну же, дружище, очнись!

Черкес удалился, бормоча ругательства, потому что решил, что я хочу ограбить тела. Мы остались с не отвечавшим Васей одни на Морской батарее. Я пытался быстро сообразить, как действовать дальше.

— Зелим-бей! — вдруг окликнул меня женский голос, в котором звучали радость и торжество.

Из грязно-серого облака над крепостью, никак не желавшего развеяться, вынырнула белая лошадь. На ней восседала счастливая и гордая Коченисса. Она объезжала взятую крепость, чтобы насладиться плодами своей мести. Месть удалась. Словно торт получила на праздник. И как вишенка на этом кровавом торте, проклятый Зелим-бей собственной персоной.

«И даже две! Васю она не меньше моего ненавидит. Вот уж напьется кровушки. До конца жизни хватит. Хотя… Хорошо, что Вася лежит лицом вниз, — подумал я вначале. — Не заметит».

Потом мелькнула неуместная мысль, совсем не к месту и не ко времени: " До чего же хороши лошади кабардинской породы! Никакую другую не заставишь проехать сквозь смрад и дым! А эта — проехала'.

И только после этого меня охватила дикая тоска, поскольку я чувствовал, что ничего хорошего в ближайшие несколько минут не случится, а, наоборот, разыграется очередная трагедия. И сознание этого подняло волну ненависти внутри. Мало было дьяволу сожрать столько жизней, стольких людей погубить за неполный день. Так нет же, еще и несчастную девушку привел сюда. Одну, без охраны. Видимо, ее верные нукеры все полегли в бою или от взрыва.

Коченисса между тем была уже совсем близко. И уже выхватила свою кривую турецкую саблю из сафьяновых ножен.

— Надеюсь, что ты справился со своими демонами, урум? Счастлив? Жена, дом, ребенок — все обрел? И я сейчас смогу взять твою жизнь? Пришло твоё время? Скажи. Или моли о пощаде. Мне радостно будет услышать твои новые оправдания!

Вместо ответа я привычным движением освободил винтовку от чехла. Направил его в сторону черкешенки, делая шаг вбок. Коченисса придержала коня. Не испугалась. Усмехнулась. Я шагнул в сторону еще раз, разворачивая ее от Васи.

— Трус! — выплюнула мне в лицо.

— Богом прошу тебя, Коченисса, не сейчас. Просто поверни коня и уезжай.

— Нет. Мы покончим с этим здесь и сейчас.

— Да чтоб тебя! — я заорал. — В кого ты превратилась, Коченисса? Ты же ничем, кроме ненависти, не живешь. Посмотри вокруг. Посмотри! Ради чего? Ради чего здесь полегли тысячи?! Ради чего тысячи таких же девушек, как ты, остались без мужей, братьев и отцов? Только ради того, чтобы ты утолила свою ненависть и убила меня? Меня одного? Не слишком большая цена? Спать после этого будешь спокойно? Думаешь, убьешь меня, убьешь своих демонов? Нет. Даже не надейся. Убьешь меня, и демоны тебя сожрут окончательно. Так что, еще раз прошу тебя, уезжай. Потому что в ином случае мне придется убить тебя. Иначе ты не остановишься. Иначе из-за тебя будут продолжать гибнуть ни в чем неповинные люди! Иди прочь!

Я опустил винтовку. Еще на что-то надеялся, хотя, казалось, сердцем ожесточился до крайности среди всей этой разрухи, моря крови и тысяч убитых. Погибших по вине этой девочки, которую бездна слопала с потрохами. Я знал, что, если она меня вынудит, выстрелю не задумываясь. Иначе предам память всех русских солдат — от рядового Осипова и казака Игнашки до Коли Лико, храброго грека из Балаклавы.

Коченисса закусила губу. Я смотрел на неё спокойно. В ней, как и в прошлый раз, началась внутренняя борьба. Большая часть её, стальная, требовала немедля пустить руку в короткий и резкий полет, чтобы кривая сабля, рассекая воздух со свистом, обрушилась на мою шею, чтобы покатилась моя отрубленная голова к ногам её лошади. Крохотная её часть — нежная, девчачья — была в смятении от справедливости обвинений.

Я не тешил себя надеждой. Понимал, что Коченисса вконец очерствела и возврата к той прежней юной, красивой, умной и мягкой девушке уже не случится. Заминка давала мне лишь пару минут от силы. Сейчас она затопчет нежность в своей душе окончательно, а после толкнет коленками в бока лошади.

— Коченисса! — неожиданно для нас обоих сбоку раздался Васин голос.

Мы оба обернулись. Видимо, Вася только пришел в себя. Был слаб. Сейчас лежал, с трудом держа голову и силясь приподняться.

— Прошу тебя, Коченисса! Послушай его! — прохрипел, с трудом поднимаясь на ноги.

— Ивась! — я услышал, как непроизвольно она прошептала позорную кличку.

Я видел, как после того, как сорвалось имя её ненавистного любимого, она закусила с силой губы и уже дрожала, пытаясь справиться с волнением и подступающими слезами. Потом сглотнула слюну.

— Какой сегодня великий день! — прокричала она небесам. — О, Аллах, благодарю тебя! Я думала, что нашла только одного своего врага. А ты собрал для меня их обоих в одном месте!

Лошадь, почувствовав нервную дрожь хозяйки, начала быстро перебирать ногами, хрипела от того, что Коченисса в своем волнении сильно натянула поводья, опустив на мгновение саблю.

Резко бросила кобылу в мою сторону. Я не успел отпрянуть. Винтовка, кувыркаясь, отлетела в сторону. Черкешенка ту же развернула лошадь, ткнула ее в бока, снова подняла саблю, нацелившись на Васю.

Я видел покрытые пеной губы прекрасного животного. Солнечный зайчик, отправленный острым лезвием кривой сабли, полоснул меня по глазам.

Выхода не было. Я выхватил из-под полы черкески маленький английский двуствольный пистолет, подарок Гудсона. Единственную вещь некавказского происхождения, которую захватил из дома из-за ее незаметности. Нажал на спусковой крючок. Грохнул выстрел. Осечки не случилось. Не подвело изделие лондонского мастера.

Перекручивать стволы не потребовалось. До девушки не было и метра. Пуля пробила сначала деревянные пластинки её корсета, потом вошла сбоку в грудь — там, где сердце — и, возможно, проникла дальше, в легкое.