Рейд за бессмертием

— Так это, если не врешь!

— Крест несите и Библию. Поцелую, поклянусь! А там — хоть вешайте! Но Архип Осипов это сделал!

Бакланов задумался. Потом хмыкнул.

— Вешать погодим. Проверим. Гриша! — крикнул он в сторону двери.

Вошел Гриша, солдат с чувством юмора.

— Заводи второго. А ты, — обратился в Васе, — иди пока, там подожди.

Вася вышел на солнышко. Осознал, что сил практически у него не осталось. Сполз по стенке. Сел на землю. Закрыл глаза.

— Слышь, ты, — его окликнул Гриша.

— Что?

— Точно не врал про Осипова?

— Про такое можно врать, Гриша?

— Ну, да. Про такое — нельзя. Царствие ему небесное! — Гриша перекрестился. — Настоящий русский солдат!

Вася не прислушивался к тому, что в это время происходило в камере. Слышал, конечно, громкий голос Бакланова и дрожащий голос настоящего. Но не вслушивался. Совсем обессилел.

С настоящим Бакланов разобрался чуть ли не за десять минут. Гриша завел Васю обратно в камеру.

— Ждите! — предупредил Бакланов. — Пошлем запросы. Там и разберемся.

И вышел скорым шагом.

Вася теперь уже лег. Ничего ему не хотелось. А уж тем более о чем-то говорить с настоящим Девяткиным. А того так и подмывало. Не удержался. Подскочил к Васе. Наклонился. Брызгая слюной, торопливо заговорил.

— Они разберутся. Разберутся! Я — Девяткин! А ты не только мое имя украл! Ты жизнь мою украл! Жизнь!

Что-то еще говорил, уже скуля. Вася не отвечал. Задумался о настоящем Девяткине: как же он дошел до такого? Просто струсил в какой-то момент. Испугался. И принял такое решение, которое и довело его до такого состояния. И, вроде бы, решение понятное: он хотел жить. Жить! Не задумывался в ту секунду, когда принимал решение, что жить останется, а вот все остальные человеческие качества уже безвозвратно потеряет. Дезертир! Не понимал, что дальше все его усилия будут направлены только на одно: выжить. И не имело уже для него значения, что за жизнь его ждала в таком случае, как ему придется расплачиваться за такой, вроде бы, естественный выбор. Не имело. Значение для него теперь имело только одно: проснуться утром живым и лечь спать вечером живым. И не важно, что, может, спишь ты при этом в грязной яме, что на тебя сверху мочатся, что питаешься объедками. Зато — живой. Прожил очередной день. Выжил в этот очередной день.

И не понимал Девяткин-Милов, как уже можно считать человеком этот отброс. Пусть и в человеческом обличье, он таковым уже не был. Внутри него жил тот таракан, который, как известно, выживет в любом случае, даже если одновременно взорвутся все ядерные боеголовки на Земле. Все исчезнет, испарится. А таракан — выживет. Тараканом стал настоящий Девяткин, струсив однажды. И после этого уже ничего не занимало его голову, кроме того, чтобы выжить любой ценой. И, может, душа и сердце могли бы его остановить, заставить взглянуть на себя со стороны. А только откуда взяться душе и сердцу у него? Отдал он их взамен способности таракана.

… Вася вздрогнул, проснулся. Даже не заметил, как заснул, раздумывая о настоящем Девяткине. Тот тоже спал. Вася не выдержал, подбежал к нему, схватил за шкирку. Настоящий тут же проснулся. Уже боялся.

— Ты, сука! Как? Как можно было всех предать и довести себя до такой жизни. По своей воле! Ты понимаешь? По своей! Многие в рабстве у черкесов сидят годами, но людьми остаются, чести не теряют. Другие воюют, погибают. Жизнь отдают, но совести и чести — никогда! А ты?

Настоящий не отвечал. Дрожал. Боялся, что Вася сейчас его придушит. Не мог ответить на его вопросы. Забыл уже, что такое честь и что такое совесть.

Открылась дверь. Заглянул Гриша.

— Василий Петрович, — глядя на Милова, уважительно позвал он. — Давай на выход.

Вася отшвырнул дезертира. Вышел. Гриша отвел его в другую камеру. Перед тем, как запереть дверь, обернулся.

— Вась, — сказал, усмехнувшись по-доброму, — ты бы с говном поменьше связывался, а то не отмоешься. Давай, отлеживайся! Я тебе твои вещички кинул. Бурочку твою. Подстели, брат, на соломку.

Так Вася отлеживался три недели. Страха не было, надежды не терял, верил, что все образуется. Через три недели Гриша вместо завтрака предложил ему пройти с ним. Завел его к Бакланову. Настоящий Девяткин уже там стоял.

Бакланов, завидев Васю, улыбнулся, встал, подошел к нему и неожиданно крепко обнял.

— Герой! Как есть герой! Все твои слова подтвердились. А еще письмо передали с навагинцами от штабс-капитана Варваци. Из Абинской крепости. Так тебя нахваливает, что даже жалею, что нет у меня взрослой дочери. А то бы прям сейчас заставил бы тебя с ней под венец. Согласился бы, Вася? А?

— Так, конечно! Давно хочу!

— Неправда это! — подал голос «настоящий».

— А, ну-ка молчать! — заорал Бакланов, быстрым шагом подойдя к настоящему. — Неправда?! Из-за тебя, паскуда, хороший человек месяц мается. Ты — дезертир, трус или бродяга, родства непомнящий. Славным именем хотел прикрыться. А он — герой. Мало того, что два Георгия, так еще медалью за Ахульго наградили. Гриша, с глаз моих его долой. В арестантскую роту ему дорога! На Дону или в Севастополе канавы копать!

Гриша со всем своим удовольствием подошел к «настоящему», легонько пнул.

— Давай, подлюка, шевели ножками!

Вася в последний раз посмотрел на «настоящего». И поразился. Было видно, что он сейчас не испытывает страха, а только облегчение. Он не дрожал. Уже не боялся.

«Он в очередной раз выжил. Думал, что могут повесить или расстрелять. А тут всего лишь — арестантская рота. А значит останется жив. А там снова и снова будет бороться за свою жизнь. Нет у него больше никакого другого смысла в этой жизни. Вот и радуется».

— Про медаль-то не знал? — весело спросил Бакланов, когда Гриша и настоящий Девяткин вышли.

— Откуда? Выходит, вышла награда, когда я уже уехал из Грозной, — Вася развел руками. — Да, медаль-то, ладно. С крепостью что, с Абинской? Отстояли? Или…

— Успокойся, Вася. Отстояли. Еще как отстояли!

— Вот это дело!

— Да!

— Так, а мне теперь куда, чего? Можно к своим?

— К своим — это куда, в Грозную? Далече будет.

— Не беда. Дойду!

— Это же ты месяц, не меньше, будешь добираться. — улыбнулся Бакланов.

— Ничего. Отдохнул тут у вас. Сил накопил! — улыбнулся Вася.

— Ох, нравишься ты мне! Жаль, жаль, что нет взрослой дочери. Поверстали бы тебя в казаки, эх… — Бакланов вздохнул. — А за «отдых», Вася, не обессудь. Сам понимаешь!

— Понимаю. Зла не держу.

— Ну иди, обнимемся на прощание.

Обнялись.

— Я распоряжусь, чтобы тебе выдали новое обмундирование, сапоги, продуктов.

— Спасибо!

— Тебе спасибо, солдат. Иди с Богом!

И Вася пошел.

Коста. Абинская крепость, 26 мая 1840 года.

Месяц прошел с момента моего прибытия в крепость. Мы были отрезаны от всего мира. Новостей извне — ноль. Лазутчиков — скорее тех, кто таковыми пытался прикидываться — комендант в крепость не пускал. Участились единичные обстрелы часовых. От вооруженных выступлений из форта за дровами и сеном для лошадей полностью отказались, благо что вода была в шаге от 3-го бастиона. В полутора верстах от крепостных валов, в тесном лесу, скапливалось все больше и больше ворогов. Гарнизон отсыпался днем, выставив треть состава в караул, а ночи проводил под ружьем. Напряжение нарастало.