Рейд за бессмертием
Шрифт:
(Абинское укрепление. Стены из плетней)
Ночь 26-го мая началась, как и предыдущие. Все роты заняли позиции. Орудия зарядили картечью. Потянулись часы ожидания. Ничто не нарушало ночную тишину, лишь изредка звякало солдатское ружье, неловко опущенное на бруствер. Но обманываться не стоило. Горцы в совершенстве владели искусством тайно подкрадываться к противнику.
В два часа ночи из оврага напротив 1-го бастиона раздался мощный гик, изданный тысячами глоток. Огромная толпа с визгом, напоминавшим крик шакала, вынырнула из темноты
Быть может, кто-то из солдат дремал, навалившись на ружье. Быть может, кто-то вздрогнул от неожиданности. Или ойкнул негромко, чтобы не услышали товарищи. Но смятение вышло коротким, всего секундным. Страх за собственную жизнь — отличный стимулятор. В битве приняли участие все без исключения. Даже слабосильные, еще остававшиеся на попечении лекарей, заняли позиции у амбразур казармы и повели оттуда огонь.
Дно рва заполнилось телами убитых. Кое-кто из горцев по заведенной традиции стал утаскивать раненых и убитых в тыл, создавая сутолоку в непосредственной близости от валов. Но большинство в свете от вспышек от русских выстрелов уже карабкались на земляные стены. Впереди шли панцирники: шапсугские и натухайские уздени на время забыли о своей вражде с тфокотлями. С шашками наголо и кинжалами в зубах они с поразительной ловкостью карабкались на отвесные плетневые загородки, которыми подпирали стены бастионов. Цеплялись крючьями, запрыгивали на бруствер и падали обратно в ров, сбитые штыками.
— Не удивлюсь, если позже узнаем, что предводителем снова стал старый князь Хаджуоко Мансур. Только ему под силу объединить разрозненные социальные группы северных закубанцев, — заметил я, объяснив Веселовскому, что означает присутствие в рядах нападавших горцев в дорогих кольчугах.
— Сколько народу! И как ловко подкрались! До последнего момента не выдали своего присутствия, — восхищался комендант, не проявляя и тени беспокойства. — Это битва выйдет похлеще, чем Калаусское побоище[2]. Смотрите, как ловко ведет огонь Бирюченко! Страшные опустошения производят два орудия его барбета! Нужно отметить фейерверкера в приказе.
Подполковник, старый солдат, был в своей стихии и совершенно спокоен. Следил за боем, стоя в окружении нескольких офицеров и сорока навагинцев, назначенных в резерв, у церкви, расположенной в центре крепости. Священника отца Александра в храме уже не было. Он ходил вдоль банкетов с крестом в руках, подбадривая сражавшихся и не кланяясь жужжащим вокруг пулям.
— Иосиф Андреевич! Я не для того в крепости остался, чтобы наблюдателем быть. Отправьте меня в самое горячее место, — взмолился я.
— Что ж с вами поделать? Ступайте к гренадерам на 1-й бастион.
Я не сменил своего наряда. Как был в черкеске и папахе, так и остался. Офицерского мундира у меня не было, надевать солдатский, с чужого (возможно, мертвого) плеча не хотел. В крепости к моему виду за месяц привыкли. Глаза гарнизону уже не мозолил, хотя слухов обо мне ходило прилично. Когда подбежал к тенгинцам, меня приветствовали радостными возгласами.
У высоких плетеных корзин-туров почти в человеческий рост стояли стрелки. Выстрелил — спрятался, чтобы перезарядить ружье. Пулю не словил — стреляй дале. Снаружи постоянно рвались ручные гранаты, вызывая жалобные крики у нападавших. Три гренадера, как автоматы, перебрасывали через банк готовые к взрыву чугунные шары[3]. Их подавал из ящика и зажигал фитили унтер-офицер без нашивок за выслугу лет, делавший свою опасную работу без тени эмоций.
— Эко у тебя, братец, ловко выходит! — похвалил я солдата.
— Извините, господин штабс-капитан, я из разжалованных, — укорил меня унтер. — Бывший профессор университета, Феликс Ордынский.
— Это вы меня извините, что я на ты. Не знал.
— Извинения принимаются, — спокойно кивнул унтер-офицер.
— Декабрист?
Феликс
удивленно вскинул брови.— Нас, меня и моих товарищей, чаще называют людьми 14-го декабря[4].
— Вы так бесстрастны вблизи от столь опасного ящика! Достаточно одной искры…
— Педантизм ученого не изжить ни каторгой, ни ссылкой.
— Не буду вам мешать!
Мы смогли обменяться несколькими фразами, поскольку горцы отхлынули. Взрывы гранат отбросили их от рва. Они показали спину.
— Выцеливайте тех, на ком панцири! Это командиры, — отдал я приказ солдатам, взбираясь на банкет.
И выстрелил сам, подавая пример. Возможно, ранил или убил кого-то из своих знакомых по тайному обществу всадников. Или тех, с кем выдвигался к берегу Кубани в конце 1837 года в составе войска, собранного Хаджуоко Мансуром. Плевать! Сейчас я по другую сторону баррикады, обозначенную самым четким способом из всех возможных — земляным валом с турами. И сражаюсь за эти валы и собственную жизнь!
В рассветной мгле было видно в подробностях, как горцы еще несколько раз бросались на приступ и каждый раз отходили с большими потерями. Все орудия северных тур-бастионов и барбетов вели безостановочный огонь наугад. Все больше мертвых тел устилало подступы к валам. Рвы местами были заполнены ими доверху, особенно там, где наступавшим досталось от картечи. Оттуда раздавались стоны и крики о помощи раненых, задыхавшихся под завалами из мертвецов.
Восходящее солнце осветило жуткую картину — поле павших, залитое кровью, а за ним огромные толпы живых, собиравшихся под двумя значками-знаменами. Я узнал их. Голубой принадлежал натухайцам, пестрый — шапсугам. И среди них метался старый знакомый. Тот, кого Белл окрестил королем Черкесии. Я угадал — Хаджуоко-Мансур! Он был здесь. Его горячие призывы снова воодушевили нападавших. Снова впереди были панцирники из тех, кто уцелел. За ними и остальные пошли на приступ. Глядя прямо в раскаленные жерла крепостных орудий, торчавших из амбразур тур-бастионов. Шагая прямо по трупам своих родичей. Что-что, а мужества им было не занимать!
«Ого! — подумал я. — Этакой толпой они нас задавят. Гранат-то не осталось!»
— Огонь! — закричал, подавив все чувства.
Солдаты подчинились. И я сам стал отправлять пулю за пулей в штурмующих бастион. Выхватывал новый патрон из газырницы. Вколачивал его шомполом привычным движением. И так раз за разом, пока не кончились патроны, а на бруствер не запрыгнули незваные гости.
Нас теснили. Натиск был слишком яростным, а врагов — слишком много. Рядом падали усачи-гренадеры. Их выхватывали из-под ног наступавших и оттаскивали назад.
На моей винтовке не было штыка. Я не мог никого сразить. Лишь защищался, отбивая сабельные удары. Ложе было расщеплено вдрызг. Как только пальцы сумел уберечь?
Меня толкнули. Я пошатнулся. На меня набросился какой-то горец. Схватил за шею, повалил на землю. Принялся душить. Уже темнело в глазах. Пытался разжать пальцы, но тщетно. Спасало лишь то, что моего противника все время пинали пробивавшиеся вперед черкесы. Топтались по его спине, вызывая хриплое пыхтение.
Я отпустил его руки. Схватил за голову. Прижал вплотную к своему лицу. И вцепился зубами ему в нос. Откусил, захлебываясь от крови, брызнувшей в рот и в глаза.
Сразу стало легче дышать. Пальцы врага разжались. Он завывал от боли. И вдруг замолчал. Случайная пуля раскроила ему череп. Мозги брызнули мне в лицо. Я чуть не потерял сознание от омерзения.
Нужно выбираться. Развернулся, лежа на земле, прикрываясь телом душителя. Схватка смешалась обратно, в мою сторону. Подполковник Веселовский вместе с резервом бросился в штыковую атаку. Все вооружились ружьями — офицеры, барабанщики и даже знакомый мне батальонный писарь Мокий Гречанный. Пали оба значка, захваченные навагинцами. Горцы отступали, неся постоянно потери[5]. Еще немного — и наши доберутся до меня. Нужно продержаться всего пару-тройку минут.