Рейтинг темного божества

Собственное отражение в зеркале заставило ее отвернуться. Нет, зеркала не созданы для таких, как она. Однажды летом она решила даже усугубить это впечатление — взяла и обрилась под ноль. Ходила, чувствуя себя совсем парией, отверженной. Но эта отверженность была сродни печати избранничества. Парни на улице глядели как-то странно, с прищуром. Почти все они были акселераты и казались Ангелине великанами. Если вы появились на свет женщиной, очень низкорослой женщиной, почти карлицей, «кнопкой», — весь мир представляется вам подошвой мужского сапога, подбитого гвоздями, который вот-вот наступит и раздробит вам хребет.

Тяжелые сапоги военного образца имелись у отца — Ангелина помнила их с одиннадцати лет.

— А, явилась наконец. — Голос отца с кухни.

— Не твое дело, заткнись.

— Я сейчас так заткнусь — не встанешь!

Ангелина прислушалась — судя по голосу, уже хорош. Но пьет сегодня один, без приятелей — без гнилозубого, насквозь прокуренного Матвеича с четвертого этажа, без вечно потного Жоры, без Силуянова с Черкизовского рынка, который гаже их всех. Она прошла в ванную — замызганную, оплеванную, — открыла воду и сунула голову под кран. После таких дел хоть отмокай, как вобла… Такими делами она еще не занималась — это было впервые. И неудачно. Ничего, первый блин всегда комом. Удар был неловкий, замах слабый… В следующий раз, который ждать себя не заставит, она знает, как и куда бить. Она снова взглянула на себя в зеркало. Сжала кулак и поднесла его к стеклу. Внезапно ее снова охватила слабость. Так уже бывало — и спешный прием таблеток не помогал. Сначала небывалый подъем сил, веселое животное бешенство — кажется, горы свернешь и любого встречного разорвешь пополам. А потом внезапно полный упадок сил. Холодный пот на лбу — вот как сейчас… Колени как ватные — видимо, от пережитого напряжения. Все-таки что там ни говори, а мандраж ее бил — там, у этого чертова подъезда на Пятнадцатой Парковой.

Но так и должно быть — плоть человеческая слаба, тем более такая хилая, женская. Зато дух… Он говорит: надо полностью покориться, сдаться всемогущей силе. И она понесет тебя на своих крыльях. И пребудет в тебе, а ты — в ней.

В животе громко заурчало. А жрать-то, оказывается, хочется всегда — даже после того, как увидела чужую кровь… Надо идти на кухню — там отец, но там и холодильник. По крайней мере рисовая каша в кастрюльке должна остаться. Холодный рис и вода — это был ее собственный «обет». Она посадила себя на такой рацион в порядке самодисциплины — это хилое, маленькое, сутулое женское тело должно почувствовать, кто над ним истинный хозяин.

В кухне, в раковине, — грязные тарелки, на плите кастрюли. Это отец варил себе какое-то мясное хлебово. Трупоед. Нестерпимо пахнет мясом, лавровым листом. На столе недопитая бутылка водки, соленые помидоры, сало с розовыми прожилками, с чесноком.

Ангелина сглотнула слюну, перевела взгляд на красный, в складках затылок отца. Трупоед. Все они — трупоеды, гниды и лавочники: отец, его нынешняя сожительница Шурка, Силуянов — у всех у них торговые палатки, пивные ларьки. Нет, они не алкаши, не люмпены, они — лавочники, крепко, со смаком пьющие под мясную закуску за ужином в конце своего трудового торгашеского дня.

Отец оглянулся через плечо, распространяя запах перегара и чеснока. Ангелина, опустив глаза, прошла к холодильнику.

— Что, жрать захотела, шлюха?

— Не твое дело.

— Значит, там, где до ночи шляешься, жрать тебе не дают? Домой взашей гонят?

— Отстань от меня! — Ангелина замерла перед открытым холодильником, чувствуя спиной взгляд отца. Вот, вот оно снова — точно огненный цветок внутри, — и слабости никакой нет. Ничего нет, только гнев поднимается, растет, подкатывает пылающим шаром к сердцу. Вот так было и тогда, полгода назад, зимой. Памятные зимние дни, когда она чуть было не сорвалась, чуть было не убила отца.

Прошлое никогда не умирает. Оно вечно с нами — верно сказано. И его порой неохота вспоминать. Зимой семейная война Зотовых из холодной стала горячей, как лава, — застарелый нарыв взаимной ненависти лопнул. Отец, пьяный, избил ее вот здесь, на кухне, так, что она потеряла сознание. А очнулась на полу с одной-единственной мыслью — убить его, освободить от его существования сам воздух их тесной квартиры. Нет, наверное, все-таки в тот раз отец в злобе своей что-то ей и в мозгах отбил, как отбил почки. Что-то перевернулось в голове и замкнуло — мысль об убийстве была такая тихая, простая, такая житейски обыкновенная… И ни страха, ни мандража, ни упреков совести — ничего. Только два слова, как новый пароль, — надо убить. Пора избавляться, иначе он ее доконает.

План убийства сложился вроде как сам собой — нехитрый: вот возьмет и вольет ему в суп ядовитое средство для прочистки засоров в раковинах. Он, пьяный, не заметит, сожрет — там и полполовника достаточно. И если уж канализацию чистит, пробивает эта кислота, то уж кишки его поганые прожжет насквозь, никакие хирурги дыры не залатают. И он наконец-то умрет и не будет больше отравлять воздух своим дыханием, полным перегара, мата и непрерывных оскорблений: ах ты, сука малахольная, вся в мамашу свою. Еще неизвестно, от кого ты прижита, сука подзаборная, я все эти девятнадцать лет сомнения имею, что ты моя дочь!

У отца с матерью была своя война. Мать отца в молодости не любила — а за что его, такого зверя, было любить? — а свадьбу играла уже на пятом месяце, беременная ею, Ангелиной. Отец подозревал, что ребенок не его. Андрюшку, брата младшего, вроде любил, потому что тут уж не сомневался — своя кровь, зотовская. Но и его бил, пьяный, драл ремнем нещадно. Андрюшка не дожил до двенадцати лет — играл в футбол во дворе с пацанами и неожиданно упал — все врачи удивлялись, небывалый случай, инфаркт в таком раннем возрасте! Мать после его похорон чахла на глазах от горя. И вскоре тоже умерла, оставив шестнадцатилетнюю Ангелину наедине с отцом.

В день сороковин по матери отец, пьяный до беспамятства, вошел в ванную, где мылась Ангелина, сроду не запиравшаяся на крючок. Она почувствовала его тяжелые ладони на своем щупленьком голом теле. Забилась, пытаясь вырваться из его медвежьих объятий. Он хлестнул ее мочалкой по лицу наотмашь, прижал спиной к холодному кафелю. Когда она впилась ногтями ему в щеку, он, изрыгая проклятия, выволок ее за волосы из ванной и начал нещадно избивать. Так вот и началась взрослая жизнь Ангелины.

Средство от засоров она купила на рынке на «Пражской». Вполне подходящее средство — в черной бутылке, с яркими категорическими предупреждениями: «Беречь от детей. При попадании внутрь немедленно обратиться к врачу!» Весь день она болталась по Москве — мерзла, куря сигаретки, в сквере на Пушкинской, грелась то в «Макдоналдсе», то в подземном переходе у ларьков. Отец, как правило, возвращался домой к девяти вечера. А суп его — куриная лапша, сваренная им накануне, — стоял в холодильнике. Надо было только переступить последнюю черту — поехать домой и влить жижу из черной бутылки в кастрюлю.

Уже пора было ехать домой, но что-то словно удерживало Ангелину. В пять часов вечера она снова зашла в «Макдоналдс» выпить горячего кофе на дорожку. Бутылку со средством поставила прямо на стол — чтоб была на глазах. Она прихлебывала дымящийся кофе и думала — точнее, старалась как можно спокойнее думать о том, как вот сейчас минут через пять встанет из-за столика… да, встанет, натянет старенькие перчатки, накинет на голову капюшон пуховика, выйдет на улицу, спустится в метро, приедет домой, откроет холодильник и вольет этому ублюдку, этому сучьему лавочнику кислоту прямо в…

— За такие вещи, кнопка, дают минимум пятнадцать лет, а то и пожизненно. Выйдешь в сорок — на вид старуха старухой с трахомой, гонореей и туберкулезом. Стоит ли игра свеч? Ведь он и так умрет, и скоро умрет, не беспокойся. Он ведь намного старше тебя. Придется только чуть-чуть подождать. В самом крайнем случае найдешь другую работу с большим заработком, снимешь комнату и переедешь…

Голос, произнесший все это, был мужской, мягкий, какой-то обволакивающий, парализующий и волю, и ум. Ангелина подняла глаза: за соседним столиком в полушаге от нее сидел мужчина в дорогом черном кашемировом пальто и пестром шелковом кашне. Он был похож на иностранца. Волосы у него были светлые — какого-то ненатурального платинового оттенка. Взгляд был прикован к лицу Ангелины — она даже моргнула, точно ресниц ее внезапно коснулась легкая паутина.