«Рим, или Второе сотворение мира» и другие пьесы

Ш о к н е х т. Ну что ж, бросьте Рим на произвол судьбы, так же, как ваш муж бросил когда-то вас. Око за око, зуб за зуб. Месть в духе Ветхого завета. Но кому вы мстите, вы подумали? Я согласен признать ваше право построить Рим из чисто личных и весьма своеобразных побуждений. Но разве, вы теперь вправе разрушить все по тем же мотивам? Или хотя бы причинить Риму вред, ущемить его интересы? Вы храните верность заблуждению, чтобы доказать свою преданность. Эх, вы!

В и к т о р и я. Я храню верность своему убеждению, что каждый человек — следовательно, и я — имеет право, кроме счастья общего, на свое частное, интимное, так сказать, сугубо личное счастье. И это убеждение я защищаю и буду защищать.

Ш о к н е х т. Поедете искать мужа?

В и к т о р и я. Нет. Хотите стать у нас председателем?

Ш о к н е х т. Вы решили погубить меня совсем?

В и к т о р и я. Почему? Это поддержит вас в форме и даст утешение, что вы спасли Рим для человечества. От вас не потребуется никаких особых усилий, только осознание необходимости и дисциплина.

Ш о к н е х т. Очень жаль, но я уезжаю.

В и к т о р и я. Очень жаль, что вы так радеете о себе. Я, по крайней мере, делала все ради другого.

9

Утром следующего дня. Вестибюль гостиницы в Риме. Т е т у ш к а Б а л ь р ю с, ф о н Г е й д е н.

Б а л ь р ю с (читает учебник английского языка). «When Scrooge awoke, it was so dark, that, looking out of bed, he could scarcely distinguish the transparent window from the opaque walls of his chamber».

Ф о н Г е й д е н. Пока достаточно. Весьма недурно. Есть здесь новые слова?

Б а л ь р ю с. «Scarcely, distinguish, opaque».

Ф о н Г е й д е н. Очень хорошо. Теперь переведем «distinguish», фрау Бальрюс. Вспомните господина Шокнехта. Как он вел себя. Или подумайте о себе. Или обо мне. Представьте себе господина Шокнехта и нас с вами. Мы от него…

Б а л ь р ю с. Да уж подскажите.

Ф о н Г е й д е н. Я уже подсказал. Разве господин Шокнехт такой же, как мы? А я разве такой, как вы? Ведь каждый из нас в чем-то другой. Мы с вами…

Б а л ь р ю с. Любезнее.

Ф о н Г е й д е н. Я не хотел бы касаться этого. Тем более, что господин Шокнехт все-таки весьма любезен. И если мы все же любезнее его, то, значит, мы от него… отличаемся. Вот как переводится это слово. А «scarcely» значит — «едва».

Б а л ь р ю с. Едва отличаемся. Что такое «opaque»?

Ф о н Г е й д е н. Непрозрачный. Учитель я, видно, плохой. Попытайтесь все же сделать перевод.

Б а л ь р ю с. Когда Скруг проснулся, было так темно, что он, лежа в постели…

Ф о н Г е й д е н. …едва мог отличить…

Б а л ь р ю с. …едва мог отличить транспарантное стекло окна…

Ф о н Г е й д е н. …прозрачное стекло окна…

Б а л ь р ю с. …прозрачное стекло окна от непрозрачных стен своей комнаты.

Ф о н Г е й д е н. Очень хорошо. Теперь, если вы не устали, пожалуйста, выразите все это на нашем языке.

Бальрюс закрывает учебник.

Вы действительно делаете успехи, мы можем позволить себе небольшой перерыв.

Б а л ь р ю с. У меня на душе кошки скребут, господин фон Гейден.

Ф о н Г е й д е н. Может, он на нас пожаловался?

Б а л ь р ю с. Тогда бы мы получили отставку, а он остался бы здесь.

Ф о н Г е й д е н. Вам не в чем упрекнуть себя.

Б а л ь р ю с. Мне следовало помешать его приезду. Шокнехта нельзя было приглашать в Рим.

Ф о н Г е й д е н. Угораздило меня задремать вчера!

Б а л ь р ю с. Так было предназначено свыше.

Ф о н Г е й д е н. Вы хотите меня утешить. Но что ни говори, вы, милая фрау Бальрюс, ничегошеньки не могли поделать, раз сама фрау Виктория решила пригласить его в Рим.

Б а л ь р ю с. Все наш эгоизм проклятый. Раньше мы были маленькими людьми, неразвитыми, презираемыми, ну и сидели — тише воды, ниже травы. Нынче мы выросли, у каждого в петлице по ордену, а все равно — своя рубашка ближе к телу, сидим да помалкиваем. Когда Виктория председателем стала, я с нее глаз не спускала. Хорошо помню, как впрягала она нас в работу. К любому умела найти подход, личную выгоду не боялась каждому посулить. Одним — для семьи, другим — для мошны, третьим — для славы. Помню я, затаясь, выжидала: как она ко мне подкатится? На какую приманку захочет поймать тетушку Бальрюс? Посулит птицеферму? Телятник? Или бросит на картошку? На такое я бы не клюнула. И вдруг она невзначай спрашивает, не соглашусь ли я заведовать гостиницей? Это в Риме-то? В богом забытой, захолустной дыре? Не сегодня и не завтра, отвечает она, помоги пока тут и там, чтобы зарплата тебе шла, а уж к юбилею нашей республики получишь ключи от гостиницы: мы ее обязательно построим, и гром меня разрази, если я тебя обману. Знала ведь, что в молодые годы я была в услужении у хозяина отеля. Поэтому и решила, что с небольшой гостиницей я справлюсь. Ну ясно, я молилась на нее. Да и все тоже. Но вот ей туго пришлось, а нам хоть бы хны, не наша печаль. Скажу по секрету, ведь Шокнехт напомнил ей о муже, душу ей всю перевернул.

Ф о н Г е й д е н. Я этого не подозревал. И все же вам не в чем винить себя. Чужая душа — потемки. Хорош бы я был, выставь для обозрения свою душу. Из одного приличия пришлось бы ее прикрыть. В ней такой хаос, что никто, кроме меня, не разберется. Но нет времени разложить все по полочкам. Сколько мне еще жить осталось? Потом будет вдоволь времени навести порядок. В канцелярии всех святых или чертей — вероятны обе возможности — попрошу перо, чернила, белой бумаги в голубую линейку и день за днем, буква за буквой стану вносить ясность в неразбериху моей жизни. Не исключено, что в день Страшного суда архангел Гавриил нервно постучит в мою каморку, мол, скоро ли закончишь писанину. Ведь пишешь уже не первый световой год, пора бы точку поставить над своим земным бытием. «Еще недельку!» — крикну я. А пройдет неделя — «еще три дня!» А уж потом признаюсь: никак не кончу, все время что-то новое вспоминается. «Страшный суд начинается, — возвестит архангел, — отсрочки нет никому». «Раз пора настала, Гавриил, иду», — скажу я ему.

Б а л ь р ю с. Несимпатичен мне этот Шокнехт.

Ф о н Г е й д е н. Нет, дорогая фрау Бальрюс, тысячу раз нет. В нем не было ни высокомерной снисходительности, ни эдакого похлопывания по плечу, ни надменного всезнайства. Дотошной любознательностью он грешил, от гладко постриженного газона мог прийти в восторг и говорил, не повышая голоса. В моей памяти он остался человеком воспитанным.

Б а л ь р ю с. А я натравила на него собаку.

Ф о н Г е й д е н. То время прошло и быльем поросло. Собачья эпоха миновала.

Б а л ь р ю с. У меня теперь и щеночка нет.

Ф о н Г е й д е н. К счастью для меня.

Б а л ь р ю с (открывает учебник и переводит). Когда Скруг проснулся, было так темно, что он, лежа в постели, едва мог отличить прозрачное стекло окна от непрозрачных стен своей комнаты.

Ф о н Г е й д е н. Брависсимо!

Б а л ь р ю с. Страшно подумать о последствиях, если она уйдет.

Ф о н Г е й д е н. Что же толкнет ее на такой шаг?

Б а л ь р ю с. Гнев. Тоска. Замешательство. Предчувствие меня редко обманывает.