«Рим, или Второе сотворение мира» и другие пьесы

Г о с п о ж а ф о н Б р а а к. Были случаи, что и у вас укрывались?

А н д е р с о н. Я не слишком радушный хозяин.

Г о с п о ж а ф о н Б р а а к. Мы постараемся не причинить вам лишних забот.

А н д е р с о н. Все в воле божьей. Вы, наверное, умеете реставрировать старинные вещи. Из-за моей неловкости капля крови попала на эту гравюру. Как ее удалить?

Г о с п о ж а ф о н Б р а а к (разглядывает морскую карту через пенсне). Редкостный оттиск.

А н д е р с о н. В том-то и дело.

Г о с п о ж а ф о н Б р а а к. А где кровь?

А н д е р с о н. Вот.

Г о с п о ж а ф о н Б р а а к. Это пятнышко? Да оставьте, как есть. Химикалиями только напортите. (Бережно кладет карту на место.) Очень жаль, что моя профессия вам не нравится. Чем запутаннее настоящее — а оно с каждым часом становится все запутаннее, — тем настойчивее тяга к истории, как хранительнице скрытой, но кристальной ясности. Самих людей давно нет, но следы их сохранились. Плоды их творчества дошли до нас. И то, что они нам говорят, ощутимо и зримо. Это одновременно и дух, и материя, — без всяких исхищрений, столь излюбленных ныне живущими, — без идеологии, без лжи, без приспособленческой упаковки. Это — самое существенное, самое подлинное! То, что остается в веках после всей мышиной возни.

А н д е р с о н. Вы судите о жизни с нескрываемым презрением. А мне как-то не верится, что вы ее и впрямь презираете.

Г о с п о ж а ф о н Б р а а к. Напротив, я ее обожаю. Почему вы так ополчились на мою профессию? Стали бы вы на нее нападать, если бы я раскапывала городища или славянские захоронения? А ведь это одно и то же, только не так опасно.

А н д е р с о н. Вы и сами знаете, что это не одно и то же. На суше вы несете ответственность перед страной, на территории которой ведутся раскопки. А что вы выловите из международных вод, не контролируется никем.

Г о с п о ж а ф о н Б р а а к. Хорошо, согласна. Но с чего вы взяли, что я принадлежу к людям этого сорта? Откуда эта предубежденность? Сначала вы делаете широкий жест — не желаете взглянуть на мой паспорт, а потом подозреваете меня же в подводном разбое.

А н д е р с о н. Признаюсь, здесь вы кругом правы. Столь грубых бестактностей давно не совершал. Видимо, отвык от общения с дамами.

Г о с п о ж а ф о н Б р а а к. Вы выше светских условностей. И потому очень мне нравитесь.

А н д е р с о н. Я вел себя как грубый мужлан. Нижайше прошу простить.

Г о с п о ж а ф о н Б р а а к. Назовем это лучше прямодушием последнего ганзейца.

А н д е р с о н. Ганзейцы не были грубиянами.

Г о с п о ж а ф о н Б р а а к. Все верно — вокруг моей профессии в последнее время стали роиться всякие уголовные типы. Они-то и портят все дело. А поскольку средств у них — не в пример нашему брату — хватает, все сливки достаются им. Кроме того, в их распоряжении такие полные перечни кораблекрушений, о каких мы можем только мечтать. Некий Фердинанд Кофман — американец по рождению, но фамилия говорит сама за себя — составил атлас, в котором отмечено свыше пяти тысяч мест, где покоятся миллиардные ценности. Из них три тысячи в одном лишь Карибском море.

А н д е р с о н. Видимо, вы тоже имеете возможность заглянуть в этот атлас?

Г о с п о ж а ф о н Б р а а к. Дорогой капитан Андерсон, в Париже после войны было создано общество кладоискателей, которое распределило моря и океаны среди своих членов. Попробуйте соперничать с ними на жалкие научные субсидии. Да я и не настолько космополитична. Улавливаете мою мысль? У нас, немцев, есть свои национальные права. Мы потеряли несметные богатства из-за нашей приверженности древнему изречению: «Мореходство — превыше всего». Что мне до Карибского моря? Какое нам дело до Мексиканского залива? Добрая старая Балтика ничем не хуже. В ней — наша надежда.

А н д е р с о н. Мне лично Карибское море очень дорого. А уж залив и вам, вероятно, не безразличен. Так же как устья великих рек — Ориноко, Амазонки, Ла Платы. В этих местах осталась часть моей жизни. Нет — эти места стали частью моей жизни.

Г о с п о ж а ф о н Б р а а к. А как же открытки со снежным пейзажем?

Движение в глубине дома: привезли больного.

А н д е р с о н. Прибыли наши спасатели.

Входят К а р о л а, Л о й к с е н р и н г и еще один м о л о д о й ч е л о в е к. Карола и Лойксенринг в дождевиках. Молодой человек — тот самый «больной» — воплощение героя-любовника в романском вкусе. Его очень красят дорогие солнечные очки. На нем тоже дождевик — но с каким шиком он его носит! Когда молодого человека раскутают — это будет очень походить на снятие покрывала с памятника, — окажется, что он одет в своего рода национальный немецкий костюм — ту самую форму баварского лесничего, которая повсеместно вызывает всеобщую зависть и восхищение. Но пока еще до этого не дошло.

М о л о д о й ч е л о в е к. Buenas tardes, capit'an [6] .

К а р о л а. Пойду приготовлю комнаты (Уходит.)

Г о с п о ж а ф о н Б р а а к. Это Рауль.

А н д е р с о н. Добро пожаловать, господин Рауль. (Пристально всматривается: где-то он его уже видел.)

Г о с п о ж а ф о н Б р а а к. Рауль, это капитан Андерсон. Сейчас будет готова ваша постель.

Р а у л ь. Muchas gracias, capit'an [7] . Здесь очень тепло.

6

Добрый вечер, капитан (исп.).

7

Большое спасибо, капитан (исп.).

Госпожа фон Браак раскутывает его.

Gracias.

Испанские слова в его речи не должны производить впечатления нарочитости. Он произносит их вполне естественно. Он вообще держится очень просто и естественно.

Надежное убежище. Muchas gracias, capit'an.

Г о с п о ж а ф о н Б р а а к. Присядьте. Или хотите сразу лечь?

Р а у л ь. Зачем?

Г о с п о ж а ф о н Б р а а к. Вы же больны.

Р а у л ь. Все прошло.

Лойксенринг берет пончо дамы и дождевик Рауля и выходит.

А н д е р с о н. Рюмку водки?

Р а у л ь. Ни капли спиртного. Разрешите не снимать очки. Свет режет глаза. (Шутливо.) Я вообще избегаю яркого света. Вы уже предъявили паспорта?

Г о с п о ж а ф о н Б р а а к. Здесь это не принято.

Р а у л ь. О! Это легкомысленно. (Вынимает свои документы.)