Ритуальные услуги
Шрифт:
Странно, но весь остаток того дня ты ловил себя на мысли, что то и дело перед глазами встает Отарово Древо желаний, распустившееся пышным цветом в самой сердцевине промозглого, беспросветно серого декабря — и когда нес Отара на руках на первый этаж, а потом на улицу, к институтскому подъезду, куда через добрый час после вызова подкатила карета «скорой помощи», в чрево которой два санитара с внешностью служителей морга равнодушно впихнули носилки. И потом, когда, схватив частника на «Жигулях», ехал в Склиф, прибыл на место раньше санитарного «рафика», потому что он застрял где-то в районе совершенно непроходимых Брестских улиц в мертвой пробке. И, слоняясь поблизости от пологого въезда к дверям приемного отделения, тоже думал о Древе, пытаясь отогнать не вполне его приличествующий ситуации образ, — до тех пор, пока на улицу не вышел уже в сумерках высокий щуплый доктор в зеленом хирургическом костюме. Он неторопливо, обстоятельно закурил, с наслаждением затянулся, а ты все не решался спросить его — как там дела? — и он не торопился вводить в курс дела, все стоял рядом, подняв лицо к черному небу и вслушиваясь в приглушенное гудение близкого Садового с прищуром настолько едким, что от уголков глаз брызнули к вискам фонтанчики бритвенно тонких морщин, а потом просто отечески
Оптимизма доктора — он будет жить! — ты, положа руку на сердце, не разделял тем смутным вечером, когда брел неизвестно куда по Садовому прочь от больницы, потому что Отар ведь был не просто умным, душевным, симпатичным малым, он был именно тем, про кого: принято говорить: он человек желания… Типичный кавказец, наделенный взрывным, пороховым темпераментом, он умел полностью отдаваться желаниям, вспыхивавшим в нем по поводу и без повода, — интимного свойства порывам, кстати, далеко не в первую очередь, а скорее между делом, походя — и всякий раз добивался своего, потому что был ко всем своим достоинствам еще и умницей, умевшим и любящим думать. Не окажись его рядом, ты наверняка спустя месяц после восстановления в институте бросил бы учебу — армия надежно выбила способность соображать, возведя растительное начало в значение абсолюта и наделив очень скромным набором простых желаний и незамысловатых потребностей, — и только благодаря Отару были найдены силы оттаять и хоть как-то зацепиться корнями за ту почву, что ускользала из-под ног. Очнулся ты, помнится, только на «Маяковке», в состоянии анабиоза отмахав от «Сухаревской» пяток километров по насморочно хлюпавшим под ногами тротуарам Садового кольца, вдрызг промочил ноги — влажный холодок, окутавший щиколотки и уже двинувшийся выше к коленям, загнал в какой-то барчик, свивший себе уютное гнездо в левом плече старого дома, где некогда благоухал ресторан «София», — там стоял плотный запах попкорна, который живо напомнил о Светике, Светлане Николаевне, преподавательнице английского, которая так любила лакомиться этими взорвавшимися зернами запашистой кукурузы: на переменах она частенько бегала в соседствующий с институтом продовольственный магазин, возвращалась с пакетиком и аппетитно хрустела лакомством, привалившись плечом к стене напротив своей кафедры. Ей было лет тридцать, наверное, однако возраст никак и ничем не отливался во внешности этой маленькой и хрупкой девочки, походившей скорее на восьмиклассницу, — уже потому хотя бы, что она носила типично девчачью прическу, заплетая соломенные свои волосы в две косички, перекинутые на грудь. Да и в остальном она была ребенком — в походке, обыкновении размашисто и резко жестикулировать, азартно и пылко вгрызаться в какие-то изредка возникавшие между нами споры по поводу форм так и не постигнутого мною давно прошедшего времени, в способности вспыхивать детским румянцем в ответ на чей-то слишком откровенный взгляд, в трогательной своей любви к старым советским детским мультикам, добрым и нравоучительным, и даже в этой манере со смехом отбиваться от ваших попыток подбить под нее клинья: ах нет, ребята, ваше предложение поехать на дачу я принять не могу, ведь у меня есть жених, он большой и красивый, но при этом он очень ревнив и — кстати, осторожней! — носит с собой пистолет!
Пистолет вы, разумеется, списывали на полеты ее по-детски расторопной фантазии — равно как и Хорек, который как-то после занятий подкатился к Светику с предложением, как видно, настолько непристойным, что она, вспыхнув, просто потеряла дар речи, а очнувшись, шлепнула его ладошкой по щеке, а потом, все еще полыхая румянцем, выбежала из аудитории. Глотая пиво в благоухающем попкорном баре, ты отчетливо вспомнил, как Хорек, глядя ей вслед, пробормотал, покусывая губу: ты об этом сильно пожалеешь, сучка! — а вам с Отаром разъяснил: я вашего Светика поимею, как хочу! — и вы только с усмешками покивали в ответ, потому что обыкновение его вот так, на словах, наезжать на всякого, кто ему был не по ноздре, нам было известно, так ведет себя подавляющее большинство воспитанных в семействах новых русских детей, полагающих себя центром вселенной… И напрасно вы саркастически кивали на тот его агрессивный выпад, потому что спустя два дня Светик не явилась на пару, вы прождали минут двадцать в аудитории, а потом смотались на кафедру и буквально покачнулись на пороге — уж слишком густо было настроение скорбного минора, тяжело парившего над столами и стеллажами при кромешном каком-то молчании собравшихся там преподавателей, и наконец кто-то из глубин этого сумрачного беззвучия, то и дело разбавляемого женскими всхлипами, пояснил нам, что занятий в этот день не будет, потому что Светика больше нет: острый, гибельный приступ сердечной недостаточности. Выпихнувший за порог заведующий кафедрой сквозь беспрестанные тяжкие вздохи рассказывал, что знал: ее нашли вчера на обочине загородного шоссе, она была без одежды и признаков жизни уже не подавала, а из каких-то своих достоверных источников завкафедрой узнал, что — только об этом, молодые люди, никому ни слова, ни-ни! — ее изнасиловали: у нее ведь в самом деле было плохое сердце, врожденный порок, и она просто не выдержала.
Вы как в тумане вернулись в аудиторию, Хорек с улыбкой красноречиво глянул, вы все поняли — с этим сукиным сыном, как правило, повсюду следовали крепкие ребята, так что увезти ее прямо из институтского двора труда им никакого не составляло, — и тогда Отар молча подошел к Хорьку и заехал ему по морде так, что тот опрокинулся со стула. Покидая аудиторию, ты краем глаза отметил, что Хорек, вытирая кровь с разбитого носа, что-то торопливо наговаривает в мобильник, и потом страшно жалел, что не придал этому значения. Потом в коридоре Отар сказал, что ему надо заскочить в туалет: подожди меня в холле, я мигом! — но своими ногами он уже оттуда не вышел, а когда ты
минут через двадцать поднялся на второй этаж, то столкнулся в дверях с ребятами, внешность которых совершенно в памяти не осела, зато занозой саднила с тех пор оброненная одним из них фраза, вот эта самая:— Как бы этот парень, ек-королек, ласты не склеил!
— Что? При чем тут ласты? —
Как видно, фраза была произнесена вслух, смысл ее не вполне дошел до пляжной девочки, она сидела в траве, глядя на замутившуюся от зноя воду, лениво посасывающую глинистый берег.
— На нашем языке склеить ласты означает сыграть в ящик, если ты понимаешь, о чем я говорю.
— Понимаю, — прищурилась она. — Так ты, выходит, бандит?
— А разве не похоже?
Если она и удивилась, то виду не показала, поднялась на ноги, погладила меня ладошкой по щеке:
— Что с тобой? Ты в порядке?
— С чего ты взяла, что я не в порядке?
Поморщившись, она посмотрела на свою ладошку с тем смешанным выражением боли и пытливо-тревожного чувства, какое проступает в лице человека, выискивающего в руке невзначай пойманную занозу.
— У тебя лицо какое-то сделалось… Деревянное какое-то.
— Это ты верно подметила.
Именно с таким лицом два дня спустя ты входил в тот самый туалет, дождавшись, когда туда забежит на минутку Хорек с намерением облегчить организм от избытка пива, которое он в первой половине дня попивал, сидя в своем джипе, припаркованном у входа в институт, а потом, заметив тебя, перегородившего ему выход, вжимался спиной в кафельную стенку, тоном лица с бледно-голубой, смутно поблескивавшей облицовкой почти сливаясь, и все бубнил: «Ты что? ты что? ты что?» — а ты усмехнулся: «А вот то!» Легко и непринужденно, натренированным движением, импульс которого вдруг мощно и призывно пророс в одеревеневших тканях тела, ударил его сперва по лицу, сломав челюсть, а потом методично и расчетливо, не испытывая ровным счетом никаких эмоций, все бил его и бил — до тех пор, пока он точной копией Отара не распластался на полу.
— Как тебя, кстати, зовут? — спросил я.
Она сладко потянулась, подставляя лицо солнцу:
— Офелия.
В этот момент я как раз прикуривал, и плотный комок дыма встал поперек горла.
— Как-как? — сипло спросил я, едва откашлявшись.
— У меня дедушка был армянин, — пояснила она отчего-то с оттенком виноватости в голосе. — Его звали Гамлет. Меня этим дурацким именем в честь деда наградили.
— Ах вон что.
В самом деле, в чертах ее миловидной мордашки смутно угадывался восточный корень, возможно и армянский.
— Ну почему же — дурацким?
Это был не первый случай, когда встречались шекспировские имена среди армян, в нашем батальоне служил, например, славный паренек из Саратова по имени Ромео, родом он был из Нагорного Карабаха, точнее, оттуда происходили его родители, в семидесятые годы перебравшиеся в Москву.
Разглядывая ее, я пробовал про себя прикинуть, есть ли в ее семействе какие-либо еще хрестоматийные персонажи, Макбет, например, или Фальстаф, однако мысль эта смазалась — оттого, наверное, что в возникшей вдруг паузе она капризно поджала губки, скомкав их в тот самый бутончик, каким отозвалась на сообщение, ее приятеля о необходимости куда-то отъехать по делам бизнеса — там, неподалеку от закусочного шатра… Там, среди грохота и визга мощных моторов, меня ведь тронуло легкое подозрение, что молодой человек — субтильным сложением, манерой держать себя — кого-то сильно напоминает, да только невозможно было припомнить, кого же именно. Зато теперь вспомнилось — Малька, заправлявшего делами в зеленом пивном шатре.
Должно быть, менты, за неимением под руками боксерской груши потренировавшиеся на мне, помимо всего прочего немного отшибли мозги — во всяком случае, после общения с ними я никак не мог свести концы с концами и хотя бы приблизительно выстроить в более или менее стройную схему цепочку странных событий, в которых мне довелось участвовать за последние полтора суток.
Вряд ли и теперь, немного проветрив голову, я улавливал в них стройный смысл, но зато угадывал момент их неторопливого старта — там, под сенью шатра, где я перед бегством в Казантип пил лимонад и удостоился внимания роскошной женщины в белой широкополой шляпе, что в общем-то было нисколько не удивительно, за исключением маленького нюанса: вслед за этим она заказала у Люки дорогие похороны, расплатившись наличными. Через некоторое время этой церемонией, которая, в сущности, для посторонних глаз и ушей не предназначена, отчего-то заинтересовались братки, наведавшиеся в наш офис, — с чего бы это. Спустя несколько часов после наших торопливых разборок какой-то ночной охотник за скальпами едва не всадил разрывную пулю в красивый лоб другой женщины, которую я вызвался сопровождать в ее вояжах по дорогим кабакам. Потом она потихоньку улизнула через запасной ход своей квартиры и сгинула во мраке ночи, откуда на меня выплыли не добравшие дозу менты и отдубасили так, что лишь цепкий глаз байкерши по прозвищу Тормозная Жидкость спас меня от верной смерти под колесами безглазого ночного грузовика. И вот робкая попытка внести хоть какую-то ясность в ситуацию со странным поведением Мальвины окончилась тем, что несчастному желтоголовому стилисту свернули голову, как предназначенной для бульона курице.
Из всего этого следовало, что стоит повидать Малька: он определенно был знаком с той красоткой в шляпе и наверняка знал ей цену, раз уж сам вызвался доставить к столу презентационный бокал пива.
Офелия, как видно, восприняла мою заторможенность на свой счет — усевшись на бак, она провела кончиком языка по верхней губе и, выразительно поглаживая свои груди, предложила:
— Прокатимся?
Я подхватил ее под мышки и ссадил с мотоцикла.
— Увы и ах… Мне нужно срочно отъехать.
— Ну вот… — потерянно прошептала она. — И ты туда же.
— Бизнес есть бизнес, — мне оставалось лишь пожать плечами и отвести взгляд, потому что в этот момент мне стало ее отчего-то искренне жаль. — Эх, Офелия, о нимфа, что бы тебе посоветовать?
— Посоветуй.
— Пойди да утопись.
— Да ну тебя, — отмахнулась она, усаживаясь сзади. — Подвези хоть до моста.
— Нет проблем, — кивнул я и включил зажигание.
До пивной точки я добрался только к шести вечера. Дождь, обещанный канадскому клену, отражавшемуся в стеклянной двери салона «Комильфо», в самом деле прошел в центре, но был он, видимо, короток, вял — хватило его лишь на то, чтобы немного прибить пыль да чуть-чуть прояснить сладковатый запах липы, доносящийся с аллеи, берущей начало в тылах станции метро. Народу под сенью шатра было мало. Совершенно сомлевшая за день Таня дремала на табуретке за стойкой, окунув подбородок в распаxнувшиеся вазочкой ладони. Уловив сквозь зыбкий полусон дыхание возникшего у стойки клиента, она с трудом подняла потяжелевшие веки и слабо улыбнулась.