Родео для прекрасных дам
Шрифт:
— Далеко идти-то? — спросила она.
— Я на машине, — ответил Мамонтов, широким жестом открывая дверь кабинета. — Так и быть — довезу вас, гражданин начальничек.
Машина Василия Мамонтова оказалась не менее удивительной, чем его «ирокез». Что это была за марка, понять было трудно. Кате привиделась какая-то причудливая помесь «козла»-вездехода и аварийного эвакуатора. Брезентовый верх отсутствовал по причине теплой погоды. Сзади была укреплена лебедка. Фар было несметное количество. На дверцах были намалеваны зелено-бурые разводы а-ля сафари. В общем, это был нелепый самодел на колесах, который, однако, имел приличную скорость и проходимость.
Сели и поехали. Мамонтов вел машину исключительно ногами — руки его так и мелькали, почти не касаясь руля.
Чем и хороша открытая машина — тебя все видят, и ты всех видишь. Чем и хороши маленькие провинциальные городки под Москвой — ты всех знаешь, и тебя все знают с самого детства.
— Чао, Василий! — на ступеньках крохотной лавчонки под вывеской «Ювелирный» — стройная рыженькая, как лисичка, девушка в белой кофточке. Курит, улыбается.
— Мамонт, это кто это у тебя? Познакомь! — два загорелых крепыша в майках и «адидасах» разгружают «Газель» у витрины с надписью: «Товары для дома».
— Мамонтов! Але! Тетя Настя звонила — ты когда к Олегу в больницу еще пойдешь? — из окна второго этажа кирпичного дома послевоенной «немецкой постройки» вопит мальчишка
— Друг, Васька, слышь! Полтинник не дашь? Отдам железно — ты ж меня знаешь? — вдогонку «козлу»-вездеходу надрывается облокотившийся на забор палисадника краснолицый алкаш — сосед мальчишки с первого этажа.
Проехали все Щеголево насквозь — вдоль шоссе потянулось поле. Вдалеке на фоне темнеющей полосы леса виднелись двухэтажные кирпичные дома.
— Это коттеджный поселок «Радуга»? — спросила Катя, вспомнив Авдюкова и его вдову.
— Нет, «Радуга» у озера. А тут просто. Эта остановка «Двадцать первый километр» называется, — ответил Мамонтов.
— Хорошо хоть не сто первый, — вздохнула Катя.
Их обогнал рейсовый «Икарус». Он двинулся дальше по шоссе, а они свернули на грунтовый съезд — к домам. У первого дома под железной крышей с деревянной террасой-балконом, опоясывавшей весь верхний этаж, Мамонтов остановился.
— Тут и живет твой учитель? — Катя созерцала дом — добротный, крепкий, явно с обширным подвалом, сауной и вместительным гаражом, под новехонькой железной крышей.
— Тут его берлога, — усмехнулся Мамонтов. — Да ты не тушуйся, Варлам мужик что надо. Только вот ментов он не любит.
— Неужели сидел?
— Нет. Просто у него на ментов аллергия, как и у меня.
— Чего ж ты меня тогда сюда привез, раз у тебя аллергия? — спросила Катя.
— А из чистого садизма, — Мамонтов близко наклонился. — Место глухое, сейчас вот бритвой по горлу — и в колодец. Что, страшно?
— Ха, — сказала Катя.
— Ну, если такая смелая, — Мамонтов плотоядно ухмыльнулся, — шагай.
По дорожке они подошли к кирпичному крыльцу, взошли на ступеньки. Крепкую дверь снаружи украшала подкова. Мамонтов толкнул дверь — она, к удивлению Кати, оказалась незапертой. Вошли в темную прихожую, где вкусно пахло крепким кофе.
— Что же твой Варлам дверей не запирает? — шепотом спросила Катя. — Воров не боится, что ли?
Мамонтов не ответил.
— Василий, это ты там? — раздался глухо, как из бочки, хриплый дружелюбный бас.
— Я, Варлам Автандилыч.
— А с тобой кто?
— Да тут одна… Вас хочет видеть, работы ваши посмотреть. А что, света, что ли, опять нет?
— С утра. Веди свою даму сюда, Василий. Гости у меня. Не споткнитесь только…
— Ноги поднимай повыше. Тут инструмент разный. — Мамонтов в темноте подтолкнул Катю вперед.
В это короткое мгновение она горько (ох как горько!) пожалела, что поехала. И весточки Марьяне не оставила, где ее искать в случае чего. Уединенное расположение дома, темень, разбойничий бас хозяина «берлоги» и особенно это многозначительное «гости у меня» резко ухудшили ее настроение. Вот сейчас перешагнешь порог, а там за столом бражничают пятеро, а может, и семеро, и все — в наколках: «Скока я порезал, скока перерезал…»
Мамонтов распахнул дубовые половинки дверей
и…Очень уютная светлая (от широкого панорамного окна) отделанная деревом комната-гостиная. Стеллажи с книгами по стенам, японский телевизор, диван, мягкие покойные кресла. Низкий широкий столик хлебосольно накрыт.
— Да вы представить себе не можете, что я пережила в тот миг. Мама от испуга едва не лишилась чувств — хорошо, ее подхватил адмирал. А я видела этот огромный, возвышающийся надо мной борт корабля, кусок неба и свои руки в воде. В зубах у меня дымилась сигарета, я от страха даже выплюнула ее! Как он, мой спаситель, прыгал с борта, я не видела. Почувствовала, что тону, что платье, туфли тянут меня на дно. А потом почувствовала, как меня подхватили чьи-то сильные руки, вытолкнули наверх. Он вытащил меня, нес на руках по палубе, на глазах у всего экипажа, на глазах моей бедной мамы, на глазах адмирала. Я видела сначала только его подбородок, белую форменную рубашку, промокшую насквозь и майку под ней. А потом я взглянула ему в лицо — мне было тогда всего двадцать семь — и спросила: «ВЫ женаты?» И он сквозь стиснутые зубы бросил: «Да, жаль». И я прошептала: «Жаль». А фамилию его узнала гораздо позже — Чернобуев, старший помощник капитана этого самого противолодочного крейсера. — Ума не приложу, как ты тогда сумела свалиться с трапа за борт, Зинка. Хотя все и было на моих глазах, но… Точно, когда он, этот старпом, вытащил тебя, у тебя зубы стучали от холода, а сигарета твоя дымилась.
Говорили женщины. Ту, что рассказывала про старпома Чернобуева, Катя узнала сразу — это была та самая подруга Светланы Петровны Авдюковой, Зинаида Александровна.
Голос у нее был немного скрипучий. Она сидела лицом к Кате на широком диване. Сигарета и сейчас дымилась в уголке ее губ. На полпути к ним же застыла в поднятой руке чашечка кофе: Зинаида Александровна увидела и, кажется, тоже мгновенно узнала Катю.
Та, что назвала ее по-простому, по-свойски Зинкой, была Кате незнакома. Первое, что бросилось Кате в глаза в облике этой женщины, было очень бледное лицо и очень яркое, чрезвычайно пестрое, молодежного покроя платье цвета фуксии из модного в этом сезоне шифона. Платье сидело неплохо — фигура у незнакомки была стройной, худой, отчасти даже костлявой. Ее возраст выдавало увядшее лицо и открытая шея. Пепельные волосы были аккуратно собраны на затылке и подколоты шпильками. Самой примечательной чертой были глаза — большие, светлые, серо-зеленые. Они словно жили своей отдельной жизнью на этом худом, подвижном женском лице. Впечатление усиливали белесые, почти незаметные брови и светлые ресницы, не тронутые тушью. Незнакомка сидела в кресле, положив ногу на ногу, обняв руками сухое острое колено. На ее правой руке Катя заметила витой золотой браслет.
Варлам Долидзе сидел напротив нее, спиной к двери. Он оглянулся, медленно поднялся, переводя изумленный взгляд с Мамонтова на Катю.
— Здравствуйте, — смущенно пробормотала Катя.
— Здравствуйте. Вы ко мне? — он пронзил Катю, как стрелой, своим жгучим кавказским взором.
— К вам. И к вам, — Катя повернулась к Зинаиде Александровне. Из неловкого положения, в котором она волей-неволей очутилась, надо было выходить с честью. Не робеть, не тушеваться. Ситуация складывалась совсем иначе, чем она себе представляла, так что ж? Надо было срочно брать инициативу в свои, не совсем официально, но все же уполномоченные расследованием руки. — Я по поводу убийства гражданина Авдюкова. У нас к вам вопросы.
Варлам Долидзе по-медвежьи неуклюже обернулся к Мамонтову, просверлил проницательным взглядом и его.
— Говорил я, Вася, погубят тебя женщины, — изрек он пророчески.
— Это и есть тот самый следователь, что ведет дело Лени и этого мальчика? — с любопытством спросила зеленоглазая незнакомка у Зинаиды Александровны.
Та мотнула головой — сначала да, потом нет — понимай как хочешь.
Катя представилась, показала удостоверение. О том, что она работает в пресс-центре ГУВД, особо распространяться не стала, сообщила лишь, что «прикомандирована из главка в связи с расследованием».