Родной очаг

Ганка тоже ходила со своими детьми. Ей тоже нужно было обкладывать хату, — картофельной ботвы с собственного огорода не хватило. Да и ивняка, что на пруду нарезали, не хватило. Иван с Толиком ножами подрезали стебли, потом Ганка клала будылья на старое рядно, мальчики веревками увязывали. Ребята сложили для себя вязанки немаленькие, будылья ведь не тяжелые, и издали казалось, будто это не дети по белому снегу идут, а сами черные вязанки медленно передвигаются.

— Может, отдохнем немного? — жалела детей Ганка.

Ребята сопели и не отвечали — им и впрямь было не тяжело.

— Вы слышите?

— Дойдем как-нибудь, — отвечал Толик. — Нам легко.

— Вы только о себе думаете, а о матери своей и подумать не хотите, — хитрила Ганка, боясь, что они надорвутся.

День носили люди остатки подсолнечника, другой, а на третий столько народу высыпало, что на всех и не хватило. Тот, кто пораньше добрался в поле, еще немного наломал, а запоздавшие ничего не застали. Иные даже корни принялись вырывать из земли, но разве вырвешь, когда заморозило.

Тут и подошел Дробаха. Если б на коне, так его бы издали заметили, а то пешком пришел. Сначала думали, что будет браниться, и кое-кто решил побыстрее улизнуть. Но Дробаха молчал, и люди успокоились. Потом сказал, чтобы все собрались, у него к ним есть дело. Збаражане оставили свои вязанки и сошлись в одном месте.

— И вы тут? — Бахурке, которая тоже приплелась в поле с веревочкой. Но опоздала и теперь стояла с пустыми руками.

— Где люди, там и я. Разве и пособирать уже нельзя? Все равно пропадет!

— Кто же запрещает? Собирайте, — кисло произнес Дробаха. — Что же вы, бабушка, ничего не собрали?

Бахурка сжала губы, ища каких-то слов. Дробаха поднял голову выше, обращаясь ко всем:

— Энтузиазма, как погляжу, вам не занимать. За один или два дня все дочиста подмели.

Из толпы что-то сказали, но Дробаха не стал прислушиваться. Вел свое:

— Все как один можете быть, если захотите. Можете? Потому что тут каждый для себя тянет.

Верно, в горло ему снежком пахнуло — закашлялся вдруг. И пока откашливался, никто слова не сказал — смотрели на Дробаху внимательно и ждали, что нового прибавит. А он кашлял, и всем вдруг стало жаль его — воевал ведь человек, ранило его, до сих пор вот здоровье свое выплевывает.

— Граждане колхозники, — наконец собрался с силами Дробаха, — а бураки наши под снегом лежат, невыкопанные.

Действительно, не все успели выкопать. То дожди польют, что носа из хаты не высунешь, то пятое, то десятое, — вот уже и замело, а бураки и до сих пор в земле. Конечно, Ганка или какая другая хозяйственная молодица ни одного корня не оставила в поле на зиму, но ведь не все такие. Кое-кому хоть сто раз напоминай, любыми штрафами пугай, а он тебе не выйдет — и все.

— Вот так бы дружно, как сейчас, и на бураки выйти, а? — продолжал Дробаха без крика, как он к тому привык, без нажима, а словно бы убеждал всех.

— Зима ведь, — отозвалась Ганка, — тут не только тело заморозишь, а и душа застынет.

— Труда своего не жалко, — Дробаха ей, — а души жалко?

— Я свое отработала, — обиделась женщина.

— Завтра все выходите на бураки, — сказал председатель.

И все разошлись…

Рано утром в понедельник Иван пошел в школу, но сразу же прибежал домой.

— Ты чего? — спросила мать, отрываясь от стирки.

— Мама! — он ей радостно. — Давайте быстренько свои сапоги!

— Разве ты разутый?.. Чего это ты с уроков прибежал?

— Я не разутый, но давайте! У меня валенки дырявые, учительница послала за вашими сапогами!

— А что, в дырявых валенках наука тебе в голову не идет?

— Да нас на бураки посылают.

— Кого на бураки?

— Да всех, у кого хорошая обувка и кто здоровый. Давайте же скорей, там ждут.

Однако Ганка торопиться не собиралась. Разогнулась над корытом — на руках дрожали серые мыльные пузырьки — и опустилась на лавку, положив руки свои в пузырьках на колени. Иван почувствовал что-то недоброе, и глаза его сразу погасли, он только молча смотрел на мать.

— Для чего я тебя в школу посылаю? — спросила она.

— Сами знаете, — буркнул.

— Нет, ты скажи! В школу я тебя посылаю или на бураки среди зимы?

— В школу…

Мыльные пузырьки на руках полопались. Думала Ганка о чем-то. Ивану казалось, что отлегло у матери от сердца, и он, отважившись, спросил:

— Дадите сапоги?

— Что? — брови ее поднялись вверх. — Сейчас же раздевайся и сиди в хате!

— Ма-а… — протянул умоляюще.

— Так ты не слушаться? Раздевайся и сиди! Или хочешь простудиться и слечь? Мне с тобой и без того мало мороки?

— Там меня ждут…

— Пусть подождут! — И вдруг: — Я сама сейчас пойду, я сама с ними поговорю!

— Не ходите! — задрожал голос Ивана.

— Ты мне еще и указывать?! — прикрикнула, и Иван притих.

Шла ссориться — почему детей посылают мерзлые бураки выкапывать? Если там есть учителя, если там есть директор — она с ними поговорит, она их научит. Или она для того мучилась со своими детьми, чтобы теперь их посылали в поле, а завтра кашель, чахотка?

Чем дальше шла, тем почему-то слабее становился гнев. Пришла в школу, почти совсем успокоившись. А тут еще ласковая, хорошенькая учительница, Таисия Степановна, с которой всегда есть о чем поговорить. Пошла она от школьного крыльца Ганке навстречу, руку протянула, здороваясь:

— Как там ваш? Я послала его переодеться, а то еще простудится.

Ганка и совсем лишилась дара речи.

— Где же он? Уж не случилось ли чего? — вновь спросила Таисия Степановна.

— Я вместо него, — сказала Ганка.

Дети уже собрались у школы. Было их не так много: каждый веселится, кричит, рад, что не нужно учиться, для них на зимнее поле идти — все равно что в игру какую играть. Ганка смотрела на детей и в каждом видела жизнь отдельной семьи, которая или совсем без отца осталась, или с отцом-калекой перебивается.

Стояла в толпе девочка Македона — высокая, на худеньких ножках. И очень задумчивая, даже печальной казалась. Одежонка на ней плохонькая, и видно, что замерзла она, — лицо покрылось беловатой синью. Подошла к ней Ганка, взяла за руку.

— Доведу тебя до дома, иди!

Девочка послушно пошла за ней, а учителя хоть бы словом остановили. У Ганки снова начало внутри кипеть.

— Ликора! — сказала жене Македона, увидев ее у колодца. — А ну, посмотри на своего ребенка.

Ликора послушно глянула на свою девочку, потом на Ганку перевела взгляд.