Родной очаг

— Как это — испортили? — чуть ли не сердился Иван. — А ну, отступите, мы вам покажем.

Как стали они с Толиком показывать, так за какие-нибудь полчаса Сонькино зерно перетерли, словно и не было его. Только хекали оба да лоб вытирали.

— А из вас лихие фабриканты! — засмеялась Сонька. — Вам бы волю, так живо бы в богатеи вышли с такими жерновами.

Она насмехалась откровенно, открыто, и Иван не сдержался:

— А вы, тетка, не смейтесь!

— Да кто ж тут смеется?

— Вы не смейтесь, а за помол заплатите.

У Соньки язык отнялся. Едва пришла в себя:

— Это мать научила тебя брать за помол?

— Вы мою мать не трогайте, — отрезал Иван. — Она у вас на шее не сидит.

— Нет, вы только послушайте его! — всплеснула руками Сонька. — И где это ты говорить так научился?

Иван не отвечал, глядя на нее исподлобья. Рядом с ним, так же глядя исподлобья, стояли Толик и Саня.

Твердоступиха сразу прикусила язык. И голос у нее хоть и не подобрел, но стал мягче:

— Что ж, пошли со мною…

Они все и пошли к ней домой. Сонька и вправду не обманула Ганкиных детей. Стояла у нее миска с варениками, видно, позавчера были сварены, но не съедены, вот она их и отдала. Берите, мол, свою плату, если такие настырные.

Иван нес вареники, Толик и Саня хотели еще по дороге попробовать, но он шлепал их по рукам. А дома выложил вареники в миску и приказал, чтоб никто не трогал.

Дети так и не знали, вкусные те вареники или нет, но целый день о них думали.

Вечером вернулась с работы Ганка. Встретил Иван ее на пороге — никак не мог дождаться.

— Вы, мама, — начал, — наверно, думаете сейчас, что бы такое на ужин приготовить.

— Да о чем же мне еще и думать…

— Идите в хату.

Ганка, услышав это, сердцем почувствовала: должно быть, натворили что-то. А увидя в миске вареники, даже растерялась: кто же это налепил их и сварил, уж не Саня ли?

— А с чем вареники? — спросила торопливо.

— Н-не знаем, — ответили дети.

— А где ж это вы расстарались?

Они наперебой принялись объяснять, что дали им вареники за помол.

— Сонька Твердоступиха дала? — удивилась мать.

Старший сын растолковал, что Сонька давать не хотела, тогда они сами потребовали.

— Потребовали? — почернела лицом Ганка. Взяла вареник, надкусила — с картошкой. И картошка уже прокисла, и тесто.

Дети, почувствовав недоброе, насупились.

Ганка ничего им не сказала. Молча принялась готовить ужин. Ее несвятая троица выскользнула потихоньку во двор и долго не появлялась. Пришли, когда на столе исходил паром суп.

И только были вылизаны миски, как младшая, Саня, не удержалась:

— Мама, а вареники?

Вареники с картошкой стояли нетронутыми, и дети с жадностью поглядывали на них.

Ганка все еще не могла вымолвить слова. Наконец сказала:

— А разве вы не наелись?

Грех им было врать, что не наелись. Но ведь и вареников страсть как хотелось.

— На чужие вареники разохотились? — продолжала Ганка. — А может, у людей еще какого добра много, так вы на все их добро будете зариться?

Иван первым опустил взгляд — догадался, к чему мать клонит, только Саня с Толиком смотрели на нее ясно и открыто.

— Мы ведь заработали, — отозвался Толик.

— Выпросили, а не заработали! — прикрикнула мать. — Или вы у меня нищими стали, что выпрашиваете? Или я вас прокормить не могу? А Иван? Это ты все затеял! Что молчишь?

Он пробубнил глухо:

— А чего она такая — пришла на наши жернова, мы ей смололи, а она бежать? Много тут таких шатается!

Ганка встала из-за стола — вот-вот шлепнет его! Но сдержалась.

— Ты выпросил, ты из рук вырвал! Или я вас этому учила? Не троньте чужого, крошки не троньте. А то руки отсохнут.

Толик невольно взглянул на свои руки и сразу отвел глаза.

— Где твоя гордость, Иван? Тебе меня не жалко? Как мне теперь на людей глядеть? Молчишь?

Она еще много сказала им в этот вечер: что должны быть уважительными, что должны быть работниками в этой жизни, а не дармоедами. И про честь говорила, про совестливость.

К вареникам так никто и не притронулся.

С тех пор, кто бы к ним ни пришел, Иван со своими меньшими братом и сестрой уже ничего за помол не требовали. Хотя, сказать правду, не совсем понимал он свою мать. Ведь не грабил никого, ведь за работу брал, чтобы семье помочь. А матери словно разум затмило, этого не заметила.

Ну что ж, раз так, то так, мать он послушает…

К ним все чаще стали приходить те, кому нужно было срочно смолоть, а с горсточкой на мельницу не побежишь. Может, потому, что добрые были Ганка и ее дети? Или потому, что мололи, не отказывались?

Как бы там плохо ни шли дела у Ганки, но шли. Вскоре на чердаке у нее стояло четыре таких больших листа стекла, что хоть сейчас режь их да в окна вставляй — весь мир станет видно. И покупала его Ганка не так, как столбы. Теперь уже никто ее не обманет.

Привезли стекло в сельмаг, вот она и купила. Хорошо, что как раз деньги у нее были.

Поставила стекло на чердак, так бы ему и стоять. Но нет же, нужно было зацепить. Явилась как-то Бахурка — они к тому времени уже помирились, — и зашел разговор про то, на сколько окон ставить хату — на четыре или пять. Ганка говорила, что всю свою жизнь прожила за тремя коптилками, так хотелось бы теперь построить хату такую, как у Дробахи, — на пять окон.

— Пусть будут маленькие, зато много.

Бахурка складывала молитвенно руки и доказывала:

— Это ведь тянуться и тянуться нужно, чтоб на пять окон, жилы из себя вытянуть. Зимой тепло уходить будет, да и ворам легче влезть, когда окон много.

— Воры не полезут — у меня красть нечего. А я уже и стекло купила, вон поглядите, сколько стекол можно нарезать из одного.

Когда спускалась с чердака, то ли перекладина на лестнице под ней выгнулась, или еще что — только выпустила она стекло. Весь лист разбился. Ганка принялась составлять кусочки, словно они могли срастись. Если б у Бахурки было больше ума, она сразу домой ушла бы. А то нет, стоит тут же в сенях, и вздыхает сочувственно, и говорит, что Ганка неосмотрительной была. Ну, железный, наверно, только бы не рассердился на нее, а Ганка ведь не железная.