Родной очаг

— И что вас, баба, нечистая сила принесла? Сидели бы дома, так не пришлось бы мне показывать стекло.

— О, я, выходит, и виновата еще!

— Виноваты! Должно быть, глаз у вас недобрый.

— Глаза мои не нравятся. Так что, вырвать их мне?

— С бревнами тогда напророчили, а теперь вот… Идите, баба, и больше не приходите. Забудьте стежку к моей хате. Идите, идите…

И собирала разбитое стекло, — может, пригодится, может, стекольщики что-то придумают. А Бахурка ушла. Горько стало старой, хоть волком вой. Или она чего плохого хочет Ганке? Не хочет. И не виновата, что худо получается. Не иначе как нечистая сила тут замешана.

Хоть и прогнала ее Ганка, наказывала стежку к хате своей забыть, но Бахурка не забыла. Немного погодя принесла ей точно такой же лист стекла, как тот, что разбился. Ганки дома не было, куда-то выскочила, так Бахурка поставила стекло в сенях возле лестницы, а сама проворно шмыгнула со двора, рада, что ее не видели. И весь тот день, и следующий одного побаивалась: не принесет ли Ганка стекло назад, Бахурке, — ведь сразу догадается, кто его принес.

Но Ганка не принесла стекло ни в тот день, ни на следующий. Должно быть, успокоилась. Бахурка чувствовала себя так, словно второй раз на свет родилась.

Посреди Збаража стояла когда-то большая церковь. Такой церкви не было не только в окрестных селах, но и в самом Турбове. Во всяком случае, так утверждают старушки, которым теперь, чтобы послушать службу божью, приходится бить ноги в Новую Греблю. Збаражскую церковь разнесли во время коллективизации, одни говорили, что, мол, нужно было построить школу в самом Збараже и в Новой Гребле, а материала не было. Да и активисты как раз тогда объявились в артели, их тоже следовало обеспечить. Вот и разнесли церковь, а из того кирпича возвели в селе двухэтажную семилетку, дали кирпич и в Новую Греблю, да и для своих активистов хватило — жили они теперь хотя в сырых и холодных, но зато в собственных кирпичных домиках.

А на выгоне, где когда-то стояла церковь, образовались рвы и ямы, дно которых устилали битый кирпич, камни, комья известки. В этих ямах весной играли дети, грызлись между собой коты и собаки, а по утрам к этим ямам хозяева сгоняли скотину в стадо. Ямы постепенно зарастали бурьяном, мельчали: сюда свозили и ссыпали мусор и всякий хлам. Было время, когда мимо ям боялись проходить и старые, и малые: нашли здесь убитого человека, чужого, никто его не знал, и сколько ни бились, чтобы установить, кто порешил, — так и не смогли узнать. Труп увезли в район, история эта стала забываться, скоро и совсем забылась, и не прошло много времени, как в ямах снова играли дети в войну, разбойников, в «разбитого царя».

Так вот, на этом выгоне появились землекопы, начали рыть яму — длинную и широкую. Когда у них спрашивали, что тут должно быть, землекопы — братья Сядристые, оба коротконогие, круглоголовые, пухлогубые, — едва ли не в один голос отвечали:

— Поживете — увидите.

— А все-таки? — настаивали збаражане. На что ответ был еще загадочнее:

— Да вот поживете — и увидите.

И вправду, пожили и увидели. В Збараже было несколько могил прямо у самых хат. В войну, бывало, где солдата убило, там его люди и хоронили. Была такая могила в поле, под самыми Лисками, где похоронили останки нескольких летчиков: уже война далеко-далеко откатилась, а самолет летел и упал. От летчиков остались только клочья и рука. Нечего было даже хоронить. Мокрую, окровавленную землю собрали и в землю же ее и схоронили…

Вот в районе и надумали: раз солдаты вместе воевали, следует похоронить их в одной братской могиле.

Похороны были назначены на воскресенье. В село понаехало милиции, молоденьких солдатиков с духовыми трубами, а также солдат с карабинами, приехали на легковых машинах их командиры и отдельно — районное начальство в длинных габардиновых макинтошах и широкополых шляпах. Казалось, следовало бы печалиться, однако почти на всех лицах было возбуждение, словно дождались наконец долгожданного праздника. Председатель колхоза тоже надел габардиновый макинтош — в нем он в селе не ходил никогда, считал, что здесь не для кого одеваться, зато когда выбирался в район или в область, непременно брал с собой. Там, в районе или в области, он хотел и сам себе и другим казаться тоже не абы каким начальством.

Бахурка прибежала к Ганке растерянная, сама себя не помня, Ганка такою видела ее редко: баба хоть и не молодая уже, зато еще при здоровье, переживать ей нечего, потому что своей семьи нет. А тут…

— Идем ко мне, — стала просить, — идем ко мне, Ганка, я только за тебя и смогу спрятаться. Только ты мне и поможешь…

— Чем вам помочь? — спросила Ганка.

— Могилу в моем дворе, что под вишней-лутовкой, будут раскапывать.

— Конечно, будут.

— И моего солдата заберут…

— Пусть берут. Вместе им, баба, лежать будет легче, вместе всегда так.

— А разве ему возле моей хаты плохо лежать? Разве его не в моем дворе убило?.. Вылезла из погреба, гляжу, а он лежит и кровью подплывает… Или я за его могилой не присматриваю? Или цветов не сажаю, или не поливаю их?

— Никто на вас такого не говорит… Но ведь по-братски хотят положить их.

— Не отдам, — сказала Бахурка. — Я и так одна-одинешенька, а тут еще и убитого отдай… Иди, Ганка, со мной, а то, как они придут, ей-богу, не знаю, что сделаю.

Побежала Бахурка к своей хатенке. Должна была и Ганка идти — боялась, что бабка и в самом деле натворит такого, что потом не погасишь. По дороге к Бахурке присоединилось несколько человек — вот и собралась у нее во дворе толпа немалая. Старая взяла веничек, стала подметать вокруг могилы, там травку сорвала, там бурьянец вырвала. Потом стала поливать цветы. Женщины смотрели на нее и вздыхали. В самом деле, для чего обижать старую? Не было у нее никогда семьи, — вот нашелся в войну сын, да и того она в землю закопала. Так и жили они: солдат в могиле, а старуха в хате, и дальше пусть бы так было. Для чего обижать старую?

— Вы хоть знаете, кто он такой, откуда? — допытывались — Может, за эти годы родные его наведывались? Или разыскивал кто?

Бахурка ничего не отвечала. Печальная, тихая, сжала бескровные губы и опрыскивала цветы на могиле. Наконец отозвалась:

— Убили его, совсем ведь не пожил, так теперь и костям его не дадут спокойно полежать. Он для меня — как семья. Вот сижу в хате и знаю, что не одна. Или возвращаюсь откуда-нибудь домой, тоже как-то легче на душе: знаю, не в пустой дом иду, — он тут спит. Я даже разговариваю с ним. Рассказываю про всякую всячину, а он слушает и молчит.

— Так что ж он вам скажет…

Откапывать могилу пришли к Бахурке братья Сядристые, и сразу же за ними подкатила машина, из которой вышло несколько солдат с лопатами, милиционер и бригадир Тюпа. Солдаты сбились у ворот, смотрели на хату, двор, но дальше почему-то не шли. Люди, стоявшие под вишней, не сводили с них глаз. Милиционер же с Тюпой оказались бывалее и напористее, они подошли к толпе, поздоровались, и милиционер спросил:

— А где тут могила?.. Где хозяин усадьбы?

— Хозяина нет, — ответила Ганка.