Родной очаг

— А у тебя есть черные куры, а? Вон видишь, один черный цыпленок!

— Зато у меня черный петух есть!

— А вон тот, с серо-желтой головкой?! У меня ж петух такой!

— Зато у меня аж три серо-желтые курицы! Отдавайте, бабка, наседку и цыплят, побойтесь бога!

— Рябая на моем огороде кублилась, картошку выдирала, на моем огороде высиживала — и отдать?! Не отдам, она уже моей стала!

— Вон ваши куры по моему двору ходят, но ведь от того они моими не стали.

— Моя рябая, мои цыплята, не отдам! Где это видано, средь бела дня грабят!

— Бабка, и чего вы валите с больной головы на здоровую? Лучше не мешайте, — Ганка оттолкнула плечом старуху и нагнулась, чтобы собрать шустрые одуванчики в передник.

Совсем, кажется, легко оттолкнула, но Мартоха упала на землю, задрала синие тощие ноги, — и закричала:

— Ой, убивают! Ой, дух мне отбила! Ой, на жизнь мою покушается! Что же я ей плохого сделала, что она меня топчет!

А Тодос, наверно, в окно поглядывал украдкой — показалось Ганке, что не раз забелела там его борода. Выскочил из хаты и, выставив перед собой палку, с безумными глазами, губами дрожащими двинулся прямо на Ганку. Быстро перебирал ногами, — куда только девалась его степенность! Хорошо, что Ганка отшатнулась, а то так бы и вогнал палку ей в грудь.

Остановился, подойдя вплотную, и руку поднял, будто нечистого хотел перекрестить.

— Сгинь, баба безумная, — произнес грудным сочным голосом. — И не вводи во искушение…

Мартоха уже не дрыгала ногами — сидела на земле и с интересом поглядывала на них. Потом встала, стряхнула кизяки с юбки — и снова к погребу: не давать наседку и цыплят.

Ганку всю затрясло — она уже ничего не соображала. Свистящий шепот сам вырвался из ее рта.

— Молчите, воры отъявленные, молчите, курокрады, а то стану кричать, так куда вы только деваться будете! Думаете, если вам другие все с рук спускают, все прощают, так можно распоясываться? Вот возьму сейчас этих цыплят, накормлю вас ими, живыми, так, что больше никогда есть не захотите!

Может, Тодос и не отступился бы, но люди уже начали заглядывать, с улицы наставляли уши. В сердцах вогнал палку в землю и держался за нее обеими руками, словно боялся упасть.

Седой полынью кустились его низко нависшие, нахмуренные брови, а там, в глазах, тлело столько ненависти, что другая, может быть, и простила бы, только не Ганка.

— Сажайте своих наседок, тогда и будете иметь, — говорила она почти спокойно, потому что чувствовала — победила. Согнулась над оградой, стала вылавливать цыплят, клала их в передник. Потом отвязала рябую, привязанную за лапку к колышку.

— Земля под тобой провалится, — сказала Мартоха, когда Ганка шла со двора. — И хата твоя с дымом уйдет.

Ганка обернулась.

— А под вами уже провалилась. И хата ваша уже горит, — и показала рукой на стреху.

Тодос и Мартоха головы задрали и даже отошли, чтобы со стороны увидеть. А Ганка, смеясь, что обманула загребущих соседей, переступила перелаз и направилась к своей хате.

Теперь, уходя куда-нибудь, наказывала детям непременно сидеть возле хаты. Боялась, что Мартоха заберет рябую с цыплятами. А если не заберет, так додумается отравить или передушить. Мол, если не мне, так и не тебе. Попробуй потом доказать, что это не хорек или ласка передушили цыплят.

Ганка не каялась, что с криком забрала свое. Раз оно свое, зачем его отдавать кому-то? Ну, если бы еще добрым людям, так куда ни шло, а то ведь Гомозам! В сорок седьмом году, когда все чуть не пухли от голода, они свинью свою хлебом кормили, а если кто-нибудь из детей приходил к ним просить хлеба, Гомозы не прогоняли ребенка пинками, но и ничего не давали. Э, с волками жить — по-волчьи выть. Иначе разорвут, проглотят — косточек не оставят.

Теперь Ганка на тех отвоеванных цыплят большую надежду возлагала. К осени подрастут, а там какой-нибудь мастер придет для новой хаты что-то сделать — вот уже и будет чем угостить человека. Или когда толока соберется, тоже не придется бегать занимать, краснеть перед людьми. Конечно, кто его знает, когда толока та соберется, а все ж таки…

И, кормя цыплят, Ганка радостно улыбалась.

Может, еще раз или два заглядывал Македон к Ганке. А потом на поле встретились когда случайно или возле коровника — не без того, ведь в одном колхозе работают и в одном селе живут. Македон был человек спокойный, рукам воли не давал, да и Ганка на него не засматривалась. Во-первых, потому что сама себя считала молодицей в летах, а во-вторых, у Македона и своя семейка такая, что удивительно, как это они до сих пор не пообъедали ему уши. Ну, не пообъедали — и то хорошо, а перво-наперво самому Македону, конечно, не плохо. Жена его слабенькая, тихая. Что ни делается в селе, что ни творится на белом свете — про все она говорит, что так и нужно. Родился ли человек или прибрал кого-то бог — Ликора говорит, что с горы виднее. Подвернет корова ногу или сломает рог — так судилось. Выпал град или дождя долго нет — нельзя роптать, все равно не поможет. Сколько жила в селе, никто не помнит, чтобы она с кем-нибудь поссорилась. Есть же такие люди, без которых не обходится ни село, ни земля.

Видно, Македон тоже кое-что перенял у нее. Случается, подерутся люди, а потом собираются мириться, так Македона первым на перемирие зовут. А сам он в драку не любил вмешиваться. Бывало, схватятся двое, ломают ребра один другому — и Македон тут же стоит. Кажется, разнял бы, растащил скудоумных петухов, ан нет. Стоит и цигарку курит. И если бы насмехался или злорадствовал, — нет же. Только смотрит — спокойно, рассудительно. Однако говорили, будто до женитьбы другим он был.

Ганка и не удивилась, когда однажды увидела у себя во дворе Ликору. Хоть и не на одном краю живут, хоть и не знаются семьями, каждому к ней дорога свободна. Может, какая необходимость привела молодицу к ней.

Как была Ликора несмелой, так и сейчас смелее не стала. Остановилась у ворот, а дальше идти не решается, только озирается по сторонам. Ганка позвала:

— Заходи, Ликора, собак у меня нет, а сама я на людей не кидаюсь.

Были у Ликоры тихонькие глаза, словно заводи в пруду, окруженные со всех сторон лепехой так, что и ветерок волны не нагонит. И светилось в них ясное тепло, придававшее ее взгляду детскую целомудренность.

— Видать, нет собак, — согласилась и шагнула во двор. Руки держала сложенными на животе, словно боялась упустить что-то спрятанное у нее под кофточкой. Прошла еще немного — и снова остановилась.

— Да заходи, Ликора, у меня земля во дворе не провалится.

— Эге ж…

— Да и индюков у меня нет, чтоб на твой красный платок кинулись.

Ликора совсем растерялась, затеребила уголок платка. Износился весь, стерся, красного цвета и не видно, только местами чуть-чуть горит.

— Пусть на девчат кидаются, а я уже… — и не договорила.

— Как живешь-поживаешь? — принялась расспрашивать Ганка, в диковинку ей было, что живут на свете такие нескладные люди. Тяжело, наверно, таким, каждый им на голову сядет даже без особой надобности. Удивительным казалось это Ганке, но в то же время и сочувствие к Ликоре проснулось в ней.

— Да так. Каждый день — надежда на завтрашний.

— Без надежды не выкрутишься, — согласилась Ганка. — Бывает, слепнешь от усталости, а подумаешь про отдых — и словно силы набралась свежей.

— Эге ж, — молвила Ликора и глаза опустила.

«Ей-богу, как девочка, — подумала Ганка. — Ходит так, будто ступать по этой земле боится. Говорит так, будто остерегается, что кому-то не угодит. Ей, наверно, и кусок хлеба в рот не лезет, — ведь это может кому-то и не понравиться». Но жалость к Ликоре не стыла, и Ганка сказала: