Родной очаг

— Смотрите мне, — уходя рано утром в поле, сказала Ганка детям, — не вздумайте водиться с цыганятами.

— Какими? — спросил Толик, счищая черную кожуру с картошки, и взглянул на Саню: не слышала ли она про цыган. Но Саня ответила ему удивленным взглядом.

— Да вы у меня такие, — сказала мать, — что сами найдете. На ровном месте споткнетесь. Иль не так?

Саня опустила голову и улыбнулась украдкой, чтобы мать не видела.

— Не так, — возразил Толик.

И только мать ушла со двора, брат с сестрой, забыв, что мать наказала стеречь хату, понеслись по Хацапетовке — кур всполошили, собак разбудили. Искать цыган не пришлось — с пригорков были видны и пруд, и кибитки.

Вокруг табора уже собрались сельские ребятишки. Держались немного в стороне — кто сидел, кто стоял. У многих были кнуты или палки: а вдруг цыганята нападут? Но никто не нападал. Как и раньше, чуть-чуть тлел костер, грея подвешенный на перекладине котел, как и раньше, бегала собака, высунув язык и тряся рыжей шерстью, а за нею — трое черных, кудрявых цыганят. Они, казалось, не замечали сельских детей, словно тех и не было.

А сельские переговаривались меж собою:

— Что это они варят?

— О, глянь, глянь, не иначе как пшено сыплет!..

— А что они варят? Да они всего напопрошайничают. А если не выпросят, так наворуют.

— Ты гляди, гляди, сала кусок достала из шалаша!

— Живут!

— Э-э, что они имеют? Такие обшарпанные…

— Скажешь, обшарпанные! Если б ты знал, что они в своих сундуках возят!

— А ты знаешь?

— Знаю! Гляди, что на уши себе нацепила!..

У молодой цыганки, которая возилась с завтраком, висели в ушах какие-то серьги или монеты — то ли золотые, то ли серебряные. Сельские дети не знали точно какие, потому что у их родителей не было ни золота, ни серебра, но эти монеты были совсем не такие, за которые можно было бы купить тетрадку или карандаш, которыми ребята играли в орла и решку, — определенно золотые или серебряные!

— Эй ты! — крикнули долговязому цыганенку с выпуклыми глазами, блестящими и простодушными. — Иди-ка сюда!

Цыганенок притворился, что не слышит. Тогда к нему обратились несколько по-другому:

— Эй ты! Иди сюда! Вон тот, что штаны на одной шлейке!

— С бараньими глазами!

Цыганята наконец остановились. Остановилась и собака. Все внимательно смотрели на молодых збаражан. Цыганенок, к которому обращались, натянул на плечо другую шлейку.

— Идите ближе! — кричали сельские.

Лупатый цыганенок крикнул:

— Идите вы!

Цыганята переглянулись меж собой и засмеялись. Никто из сельских не сделал и шага. Все выжидающе затихли. Наконец из толпы сельских ребятишек выступил вперед мальчишка: губастый, вместо щек — пампушки, а глазами так водит — словно лбом боднуть кого хочет.

— Вы чего тут сидите? — крикнул.

Лупоглазый цыганенок руками развел:

— Потому что не легли!

Губастый даже не улыбнулся, хотя цыганята снова засмеялись.

— Почему вы в колхозе не работаете? — спросил.

— Потому что у нас нет колхозов!

— Разве вас в наши не принимают?

— А мы в ваши не хотим, а своих у нас нет!

— Потому что воровать легче!

Лупатый скривился, однако заставил себя улыбнуться:

— Мы не воруем!

Сельские засмеялись. Сначала недружно, а потом все громче.

— А как же вы зарабатываете? Ночью, когда все спят, да?

Опять засмеялись сельские. Цыганята стояли молча. Собака махала хвостом и то высовывала язык, то прятала. Губастый мальчишка, надувая свои пампушки, кричал:

— Все вы одинаковые! Вот не ходите по селу, а то ноги вам переломаем! А вашу собаку отравим!

Тут и показала себя молодая цыганка. Она, верно, прислушивалась к перебранке, потому что вдруг побежала в кибитку, вытащила оттуда что-то страшное — ружье не ружье, железный дрючок не дрючок — и кинулась на сельских. Она что-то кричала, но что — никто не понял. Ребятишки задали такого стрекача, что из-под пяток летела вырванная трава.

С того дня и ходили цыгане по селу. Оказалось, их не так уж и мало: откуда-то взялись мужчины, несколько старых женщин и маленьких детей прибавилось. Збаражанам особенно запомнился один цыган в черном пиджаке внакидку — лицо его заросло волосами, ходит он и на губной гармошке играет, на тримбе то есть, и — слепой. Сначала думали, что он зрячий, но слепым притворяется, — ведь глазами светит, а присмотрелись — нет в глазах смысла, одна пустота. Звали его Ионой. Дети збаражские ходили за ним толпами — Иона был веселый: рассказывал побасенки про цыган — и сам смеялся.

Наведывались они и к Ганке несколько раз, да она все пряталась или двери изнутри запирала. Просят, ну а что она может им дать, когда у самой ничего нет? Да и утащить что-нибудь могут, разве уследишь. Зря не будут болтать про их ловкость. Но как-то не устерегла — и пришли к ней, застали посреди хаты. Господи, если бы хоть один кто, еще ничего бы, а то принесла нелегкая цыганку и детей: от самого маленького, которого она у груди держала и покачивала, до самого старшего, который остановился у порога, держа за руки двух лупоглазых сестренок.

Вошла цыганка, стала возле печи и улыбается. Ганку ее улыбка больше всего поразила.

— Чему это ты смеешься? — спросила не очень приветливо.

Цыганка и совсем расплылась в улыбке. И дети ее — тоже. Ну, так, словно каждому по мешку денег дали.

— Вижу, что печалишься, — сказала цыганка. — Какая-то печаль тебя грызет. Мужа нет, верно? Давай погадаю на него. Погадаю — легче станет, совсем хорошо станет. Дети есть?.. Вижу, что есть. Давай на детей погадаю. Хорошо им живется…

— Да уж как-то живется, — отозвалась Ганка. — А это все твои? Или заняла, чтоб больше ходило с тобой, чтоб давали лучше?

— Все мои, — сказала цыганка. — Для чего занимать? Не люблю занимать, чтоб потом не отдавать.

— Конечно, — согласилась Ганка. — На займах не проживешь. Если нет доли, так не выпросишь… А младшенькому — сколько ж ему?

— Зимою нашелся.

— Муж есть?

Цыганка засмеялась и не ответила.

— Наверно, есть, — сама себе ответила Ганка. — Откуда бы они тогда брались? Сами собой не появятся.

— Ну, давай погадаю, — снова за свое принялась цыганка. — Всю правду скажу. Скажу, как оно на свете, все будешь знать, что тебя ждет. Запечалило тебя одно, так другое распечалит. От рыжего тебе печаль, зато от русого будет тебе радость.

— Мне что рыжий, что русый — все равно, потому что нет ни того, ни другого…

— В казенном доме скажут тебе…

— Уже сказали, — перебила Ганка. Когда-то верила она цыганкам, слушала их, а когда встречала где-нибудь, давала рубль и слушала, слушала их быструю, успокаивающую речь, богатую на обещания. Хотела верить, но все они говорили одно и то же — и ничто не сбывалось. Вот пока слушаешь — веришь и даже интересно, а потом… — Ты признайся, — продолжала Ганка, — как у тебя на душе, когда ходишь и просишь? Разве хорошо быть попрошайкой? Да еще с детьми?