Россия. История успеха. После потопа

Выбор Даля – абсолютно рядовой случай. Слегка уже, право, досадно, что и сегодня приходится разъяснять, как некую новость, вещи, совершенно ясные в старой России и современных демократических странах. Национальная принадлежность была и есть вопрос самоотождествления. Ни в паспорт, ни в какие-либо другие документы она, как язык и вероисповедание, не должны вноситься, будучи частным делом каждого. Нарком по делам национальностей т. Сталин и его наследники сделали из этой сугубо личной категории что-то вроде бирки с казенной печатью, которая навешивается на каждого человека с самого рождения. Став на большевистскую точку зрения и будучи до конца последовательными, мы, наверное, должны были бы объявить Всеволода Мейерхольда немецким театральным деятелем, а Сергея Эйзенштейна немецким кинорежиссером – ведь у них в паспортах стояло «немец». Бориса Пильняка (настоящая фамилия Вогау) пришлось бы признать немецким писателем. У большевиков, правда, было словцо-выручалочка «советский», довольно глупое: ведь никто не говорит «монархический композитор», «республиканский художник», «джамахирийский ботаник».

Если бы сказанное касалось лишь писателей, лексикографов, людей театра и кино, не стоило бы, за очевидностью, и затевать разговор. Дело, однако, в том, что и множество иных (треть, половина, две трети, кто определит?) включенных в Словник лиц никогда бы не согласились быть отнесенными к немцам. В первую очередь это касается государственных деятелей, дипломатов, военных. Причины, надеюсь, понятны. Если бы кто-то во Франции сказал: «А ведь наш генерал Шарль Хюнцигер (Huntziger) был немцем», у его собеседника появилось бы право спросить: «Уж не потому ли именно он подписал акт о капитуляции Франции перед Германией 22 июня 1940 года?» И добавить: «А французский премьер-министр Пьер Береговуа (Beregovoy), тот был, вероятно, русским? Петя Береговой, n'est pas?»

Не будем упрощать, есть люди, всю жизнь разрывающиеся в своем выборе, меняющие выбор, не думающие о выборе, люди амбивалентного склада и т. д. И все же бесцеремонностью своего названия будущий словарь бросает тень на лояльность лиц, приносивших присягу на верность подданства, на верность службы, воинскую присягу.

Составителям Словника проблема, уверен, видна – хотя из предисловия к нему это и не явствует. А если видна, значит, они, как люди умные, справятся с ней. Политкорректность, над которой столько, и не всегда справедливо, потешаются во всем мире, решала и не такие головоломки. Например, дается задумчивое название типа «От немецких корней…» и поясняющий подзаголовок.

Больше мне нечего сказать непосредственно в связи со Словником, и я оставляю его в покое.

* * *

История крупной и влиятельной немецкой диаспоры в России слишком известна, чтобы ее здесь повторять. К 1914 году число российских жителей, чьим родным языком был немецкий, приближалось к двум миллионам. Там, где немцы империи жили своими поселениями, вроде Сарепты или Покровска в Саратовской губернии, Люстдорфа под Одессой или Еленендорфа (рядом с Гянджей в нынешнем Азербайджане), это были кусочки Германии – с характерными каркасными постройками, мельницами, кирхами, трактирами. В домах – пуховые перины, на которые жарко смотреть, не то что залезть под них; на салфетках готические надписи гладью: изречения из Библии и нравственные сентенции; по праздникам танцы под скрипку, свинина с капустой и пиво. Обитатели этих сел были немцами во всем, кроме подданства. Живя в своей среде, многие из них, особенно женщины, а также склонные к домоседству мужчины, могли за всю жизнь не узнать по-русски и дюжины слов. Незнание колонистами русского языка стало быстро исчезать после 1874 года, когда новобранцы из немецких сел пошли служить в русскую армию. До того в течение 111 лет (после указа Екатерины II, разрешившего «иностранным» селиться в Российской империи) переселенцы и их потомки освобождались от призыва. Кстати, именно отмена этой льготы, а вовсе не попытки обращения в православие, как иногда уверяют, стала причиной переселения примерно 100 тыс. немцев из России за океан.

Другую картину мы видим, когда обращаемся к Петербургу. Молва создала ему славу почти немецкого города, хотя число немцев никогда не достигало там даже 50 тыс. человек (см. работу Н. Юхневой в сб. «Старый Петербург. Историко-этнографические исследования», Л. 1982. С. 27). Внутри же Петербурга самым немецким слыл Васильевский остров. Не зря роман Лескова о петербургских немцах называется «Островитяне». Часть из них, особенно купцы, сохраняли свое германское подданство. Но большинство составляли русские подданные, выходцы из остзейского края или, по-нынешнему, Прибалтики. Среди них было немало дворян и очень много ремесленников – булочников, колбасников, пивоваров, часовщиков. В интеллигентных профессиях немцы были очень заметны среди врачей, аптекарей, музыкантов, учителей. Петербургская немецкая пресса, петербургский немецкий театр, музыкальные и певческие общества были частью общенемецкой культуры. Печаталось немало книг местных немецких авторов, хотя не возникла (в отличие от пражской) самостоятельная петербургская немецкая литература.

Газета «Sankt-Petersburger Zeitung», одно из старейших в России периодических изданий, выходила в течение 188 лет, с 3 января 1727 года. Она всего на 25 лет моложе самой первой русской газеты «Ведомости». Кстати, в Словнике почему-то отсутствует Павел Константинович Кюгельген (Paul von Kugelgen, 1843–1904), ее издатель и редактор в течение 30 лет, видный публицист, профессор немецких педагогических курсов в Петербурге и уж точно «петербургский немец». Выходили и другие газеты, в частности «Nordische Presse» и «Sankt-Petersburger Gerold». Статьи из названных газет перепечатывались германской и европейской прессой.

Одной из важных статей дохода василеостровских немцев была сдача комнат жильцам. Не знаю, отмечал ли уже кто-нибудь следующую подробность. На Васильевском острове находились и важнейшие учебные заведения столицы – Петербургский университет, Академия наук (долгое время выполнявшая функции также и учебного заведения), Горный институт, Академия художеств, Историко-филологический институт, Метеорологические курсы, Училище торгового флота и, возможно, что-то еще. Среди студентов и слушателей было немало приезжих, и они, естественно, хотели жить вблизи «альма-матер». Они-то и снимали комнаты у василеостровских немцев. А у тех были дочки. И нередко, дело молодое, выпускник увозил из столицы вместе с дипломом жену-немку. Да и без этого жизнь в немецком доме не проходила для студента бесследно. Так вливалась струйка немецкого духа и бытовой культуры в русскую интеллигенцию, а с другой стороны – таков был один из путей растворения немцев в русском море, их знаменитого обрусения.

Но в жизни ничто не бывает слишком гладко и мило. В романе немецкого классика Теодора Фонтане «Сесиль» говорится об участнике битвы под Плевной, немце родом, который покинул русскую армию, убедившись, что его товарищи-офицеры ненавидят и презирают все немецкое. Подобные чувства и впрямь имели место. Много путешествовавший в прошлом веке по России барон Август фон Гакстгаузен-Аббенбург (кстати, именно ему мы обязаны длящемуся уже 150 лет недоразумению с «традиционной русской общиной») объяснял эти чувства поведением остзейских немцев – надменных и вечно лезущих вперед.

Объяснение не вполне точное. После манифеста Петра III «О вольности дворянства» 1762 года, освободившего дворян от обязанности служить, русские дворяне все менее радостно шли в администрацию, предпочитая военное поприще, хозяйство или рассеянную жизнь. А вот у балтийских немцев была эта жилка – любовь к организации и управлению, и они охотно поступали на государственную службу, делая карьеру даже в самых глухих уголках империи. Поэтому для многих в России немец ассоциировался не с милым толстовским Карлом Иванычем, а с Бенкендорфом, Дуббельтом и с их уменьшенными провинциальными подобиями.

Русский сановник из немцев нередко был воплощением душителя свободы именно в силу того, что добросовестно следовал букве, тогда как русские от века следовали правилу: дурные законы должно смягчать дурным их исполнением. Как пишет У. Лакер, «Борьба против «русского немца» стала для людей, подобных Герцену, навязчивой идеей» («Россия и Германия наставники Гитлера», изд. «Проблемы Восточной Европы», Вашингтон, 1991. С. 71). Доходило до того, что остзейским служакам ставили в вину их русский патриотизм. А уж если находился пример, наоборот, непатриотичного поведения, радости в антинемецком лагере не было конца.

Ставя себя на непростое место русских (именно русских) Шульцев, Шмидтов и Миллеров конца XIX – начала XX века, поражаешься тому, как все же ничтожно мало из них разрывались между двумя лояльностями. А уж если на вопрос: кто ты – русский или немец, сердце все же отвечало «немец», можно было просто уехать в Германию – как это сделал 120 лет назад Владимир Петрович Кеппен, будущий столп климатологической науки.

Но пришел роковой 1914-й – год начала всех наших несчастий. Буйная толпа сбросила с крыши германского посольства на Исаакиевской площади каменных (а кто-то пишет, будто даже бронзовых) коней и ведших их под уздцы Зигфридов и утопила в Мойке. Для множества жителей Российской империи – от царицы до сельских колонистов, многочисленных остзейских баронов и просто русских с немецкими фамилиями (почему-то у Михаила Булгакова обилие таких персонажей) – настали трудные времена. В начале войны прошла волна добровольной русификации: Вагенгеймы становились Вагиными, Шумахеры – Шуматовыми, Гагены – Гагиными, причем далеко не все делали это из страха. Люди верили, что идет вторая Отечественная и хотели отмежеваться от всего, что хоть как-то связывало их с врагом России. Вглядитесь в списки павших на поле боя – их печатали газеты той поры, – как много в них фамилий немецкого звучания, порой даже с приставкой «фон». Можно ли доказать преданность своей родине еще убедительнее?