Рождественские рассказы

Прежде всего ей бросилась в глаза семья белых куропаток с черными глазками. Папа с хохолком взобрался на веточку и распустил хвостик, а мама растопырила крылышки и подобрала под себя прелестных желтеньких детенышей... Нина присела на корточки, протянула ручку, чтобы погладить маму по головке. Птица не сопротивлялась, а детеныши даже не испугались нисколько. Нина взяла одного на руки, то есть, попыталась взять, но крепкая проволока не пускала.

«Они будто совсем живые, они и были живые, но их застрелили, содрали шкурки и напихали внутрь ваты и проволоки. Они теперь мертвые, а сделаны как живые. Они теперь чучелки!..» Так ей объяснял кто-то из гостей, заметивших попытку девочки.

Ведь и брат Костя говорил ей то же самое. «Хоть пальцем в самый глаз тычь, не моргнет», — припомнились Нине объяснения брата.

Доброй девочке совсем перестало быть весело. Она с грустью смотрела на миловидных зайчиков и белочек, замерших в своих позах, как кого пришпилили, ей жалко было и хитрых лисичек, и всех этих красненьких птичек, крепко приделанных к своим подставочкам... жалко стало даже злых медведей, особенно одного, который предлагал белое и розовое питье, потому что у него, как раз на животе, немного распоролся шов, и из этой «раны» действительно высовывалось что-то вроде мочалы, не то соломы.

«Его убили, шкуру с него содрали»... — опять мелькнуло в голове Нины.

А эти олени с роскошными рогами, эти кроткие козочки... все ведь это когда-то жило, радовалось... все это... Нине стало так грустно, что, из боязни расплакаться, она отошла в уголок потемнее и... и действительно почувствовала, что ее глазки попали на мокрое место.

Но тем временем пиршество и ликование продолжалось своим порядком. Мальчикам уже раздали игрушки; послышались звуки охотничьих рожков и даже ружейные выстрелы. Конечно, это только щелкали безвредные пистоны, но голос Кости громче всех командовал: «Пли!.. Катай их!.. Жарь!..» А какой-то другой мальчик, постарше, вооруженный игрушечной рогатиной и ножом, стал в воинственной позе как раз против медведя и закричал;

— А вот, смотрите, как я пропорю брюхо этому Михайле Ивановичу...

Нина закрыла личико руками и, громко рыдая, на всю комнату закричала:

— Не надо, не надо!..

Она вся дрожала, как в лихорадке, и наверное упала бы, если б ее не подхватили две ближайшие дамы и не передали бы в руки испуганной мамы.

Нину отнесли наверх, отпоили водой, даже несколько капель добавили из того пузыречка, что стоял на ночном маленьком столике, успокоили немного, раздели и положили в кроватку.

А веселый шум, пальба, музыка и крики, хоть и глухо, благодаря затворенным дверям, а все-таки доносились до детской и заставляли вздрагивать засыпающую девочку.

***

И снилось ей.

Кругом лес, серебряный, кружевной, обсыпанный густо жемчугом и брильянтами. Посреди леса просторная поляна, а посреди этой поляны — отдельная елка, самая кудрявая, самая красивая из всех в лесу.

Нина отлично знает и помнит это место в их заповедном бору. Летом они часто ездят сюда пить вечером чай. Запрягают длинную линейку, четверкой; раньше выезжает телега с поваром, самоваром, посудой и провизией, а дворецкий Максим едет с ними, господами, рядом с кучером Федором... Под этой елкой и стелят большой пестрый ковер... Это место вовсе не так далеко от дома, а все-таки не ходят пешком, а ездят.

У елки ветви до самой земли — и носила она название «Бабушкин приют». Почему именно ее так окрестили — Нина не знала.

А вот теперь зима, почему «Бабушкин приют» теперь не зеленая, а вся в серебре и бриллиантах, на ее верхушке сверкает фигурка ангела с растопыренными крылышками и с радужным веером на головке. Вместо обыкновенных шишек все ветви елки обвешаны красивыми игрушками, фонариками и разными сластями, только все это сделано изо льда и снега, даже свечечки в фонарике изо льда, а горят — не таят...

Нина одна в лесу ходит вокруг елки, снег покрыт морозным настом, скрипит под ее башмачками, но не проваливается... Бегать удобно, хоть танцевать можно... Нина и прыгает, любуется чудным деревом, и ей нисколько не страшно, хотя она и одна-одинешенька, даже няни нет с ней.

Вот тишину леса стали нарушать чьи-то легкие шаги и прыжки, с дрогнувших веточек посыпался иней...

На полянку стали выскакивать и выбегать разные зверьки. Откуда ни возьмись, по ветвям зарезвились белочки, зайчики собрались целыми семьями, сначала они осторожно выглядывали из-за опушки, а потом пустились во всю, окружили «Бабушкин приют» и стали уморительно-смешно танцевать, взявшись за лапки... Слетелись тетерева, куропатки и даже рябчики — настоящие, живые... не жареные... Воробьев — что налетело! И все это веселилось, обрывало елку и кушало с аппетитом...

Нина сама стала танцевать с зайчиками, брала на руки живых, тепленьких таких птичек, и они ее не боялись... Да и чего бояться, когда сама Нина ничего не боится. Она даже не испугалась, когда, на общий праздник, из леса выбежали волки, лисицы, и притащился полосатый, хрюкающий барсук... Нина хорошо знала, что рождественская елка — праздник любви и мира, и что тот ангел, что стоит на верхушке, никого не позволит обидеть... Она даже погладила ближайшего волка, а тот, как собачка Мими, лизнул ее почти в самые губы...

Нина не испугалась нисколько, когда из леса, став на задние лапы, с ревом выступили на поляну два медведя и оба с подносами...

Михайлы Ивановичи заняли свое место по бокам у елки и стали предлагать всем принесенное ими угощение… Несмотря на то, что они были такие страшные на вид и косматые, медведи были очень вежливы и даже не отказались протанцевать сами. Нину очень даже удивило, что звери танцевали на свободе, без палки и без барабана, даже без железного кольца в носу... «Значит, — подумала она, — это не те, что на прошлой неделе приводили к ним во двор бродячие цыгане...»

Никогда еще Нина не была так весела, никогда у нее не было еще так радостно на душе, да и все вокруг елки разделяли ее настроение, и серебряный ангел наверху, глядя на все это веселье, сам улыбался.

Поспорили и чуть не подрались из-за чего-то воробьи, то ведь они постоянные спорщики и задиры, но едва только Нина крикнула им: «Кш!», как они отлетели немного в сторону, сконфузились и тотчас же помирились, да и пора было, потому что стали раздавать мороженую рябину и клюкву и сверху, с самого неба, вместо снега, посыпалась самая мелкая манная крупка.

Праздник на полянке был в самом разгаре — как вдруг, по всей опушке, загорелись красные огни, и загремели ружейные выстрелы.

Веселье прекратилось разом, послышались испуганные крики и стоны раненых — а выстрелы все гремели и гремели. Зайчики и белки, выпучив глаза, бегали, как угорелые, наскакивая друг на друга, растерявшись, не зная, куда спасаться от нежданного погрома. Бедные зверки судорожно вскидывались кверху и падали мертвыми, окрашивая снег своей кровью. Шумя и хлопая крыльями с елки сверзился черный тетерев, рухнул в снег и забился в судорогах... Волки взвыли и зарывались окровавленными мордами в снег, лисицы хотели было на утек, да некуда! Их тоже поражал невидимый свинец... Все гибло, даже в ангела, что стоял наверху, попала дробинка — и он горько заплакал... Держались только крепкие медведи и глухо, злобно ревели, особенно тот, у которого разбился графин с морсом... Нина стояла с разинутым ротиком, как окаменелая, и не соображала даже, что это такое происходит перед ее глазами... она только заметила, как красный клюквенный морс запачкал всего зверя, по всему косматому телу текли кровавые струи.