Рукопись, найденная в Сарагосе (другой перевод)

— Госпожа, — отвечал я княжне — ты была единственной мечтой моей жизни, и ты мне заменишь всякую иную явь. Забудь навеки дон Хуана в грядущих путях своей изменчивой судьбы. Я согласен с этим, но помни, что я оставляю моё дитя тебе.

— Ты скоро увидишь нашу дочь, — прервала меня княжна, — и мы вместе доверим её тем, которые должны будут заняться её воспитанием.

Что же мне вам ещё сказать? Мне казалось тогда, да и сейчас все ещё кажется, что княжна была права. В самом деле, мог ли я обитать под одним кровом с ней, будучи и не будучи её супругом в одно и то же время? Если бы даже нам удалось скрыть свои отношения от любопытствующего света, то мы все же не сумели бы укрыться от нашей челяди и тогда тайну уже невозможно было бы уберечь. Нет сомнения, что после этого судьба княжны должна была перемениться; мне казалось поэтому, что справедливость на её стороне. Я покорился и вскоре затем должен был повидать мою маленькую Ундину. Так мы назвали её, — она была окрещена водой, а не святым елеем.

Все мы собрались за обедом, Мамун обратился к княжне.

— Госпожа, я думаю, что следовало бы поставить в известность сеньора о некоторых обстоятельствах, о коих он обязан узнать, и, если ты разделяешь моё мнение, я этим займусь.

Княжна согласилась. Тогда Мамун, обратившись ко мне, произнес следующие слова:

— Сеньор дон Хуан, ты ходишь по земле, непроницаемой для обыкновенного взора; земле, хранящей множество тайн. В недрах этой горной цепи расположены обширные пещеры и подземелья. Обитают в них мавры, которые со времен изгнания их единоверцев из Испании никогда не покидали этих пещер. В этой долине, простирающейся перед твоим взором, ты увидишь людей, которых ошибочно считают цыганами; одни из них магометане, другие христиане, третьи же вообще не исповедуют никакой религии. На вершине этого утеса ты видишь звонницу, увенчанную крестом. Это обитель доминиканцев. [296] У святейшей инквизиции есть веские причины смотреть сквозь пальцы на то, что здесь творится, доминиканцы же обязались не видеть ничего. В доме, где ты находишься, обитают израэлиты. Каждые семь лет испанские и португальские евреи собираются здесь, чтобы праздновать субботний год. [297] Ныне они отмечают его в четыреста тридцать восьмой раз, считая с юбилейного года, [298] который отметил Иисус Навин. [299] Я уже сказал тебе, сеньор Авадоро, что среди мнимых цыган из долины одни являются магометанами, другие христианами, третьи же вообще не исповедуют никакой веры. На самом же деле эти последние — язычники, происходящие от древних жителей Карфагена. В царствование дона Филиппа II было сожжено несколько сот таких семей, только некоторые укрылись на берегах маленького озера, сотворенного, как говорят, извержением вулкана. У доминиканцев из монастыря есть там своя часовенка.

296

Обитель доминиканцев. — Так называется монашеский орден, основанный св. Домиником Гусманом (ок. 1170–1221). Вскоре после смерти он был канонизирован, а члены основанного им ордена приобрели особую власть в учреждениях инквизиции, в частности испанской.

297

Субботний год… — По словам Тацита, евреи каждый седьмой год считают «субботним» и воздерживаются от работы.

298

Юбилейный год — В древние времена отмечался по истечении семи «субботних» лет.

299

Иисус (Навин)… — В Ветхом Завете описывается, как стены Иерихона рухнули от звука труб, применявшихся во время юбилейного года, после седьмого ежедневного шествия трубачей вокруг города (Книга Иисуса Навина, 6, 1—20).

Вот, сеньор Авадоро, что придумали мы для маленькой Ундины, которая никогда не узнает о своём происхождении: дуэнья, женщина всецело преданная княжне, считается её матерью. Для дочери твоей возведен красивый домик на берегу озера; доминиканцы из монастыря приобщат её к религии. Все прочее — в руках божиих. Никто из слишком любопытных не сможет посещать берега озера Ла Фрита.

Когда Мамун говорил это, княжна уронила несколько слезинок, я же не смог сдержать рыданий. На следующий день мы отправились к озеру, около которого мы теперь находимся, и поселили в том краю маленькую Ундину. На следующий день княжна вновь обрела былую надменность, и я признаюсь, что прощание наше было не слишком трогательным. Я не стал задерживаться дольше в замке, сел на корабль, высадился в Сицилии, где договорился с падроном Сперонарой, который взялся переправить меня на Мальту.

Там я отправился к приору Толедо. Благородный друг мой нежно обнял меня, ввёл в уединенный покой и запер за собой двери. Спустя полчаса дворецкий приора принес мне обильную еду, под вечер же пришел сам Толедо, неся под мышкой большую пачку писем, или, как их называют политики, депеш. На следующий день я ехал уже с миссией к эрцгерцогу дону Карлосу. [300]

Я застал его императорское высочество в Вене. Как только я вручил ему депеши, меня сразу же заперли в уединенной комнате, так же точно, как на Мальте. Час спустя эрцгерцог собственной персоной явился ко мне, ввёл к императору и молвил:

300

Дон Карлос. — Имеется в виду Карл VI (1685–1740), сын императора Леопольда I, избранный императором в 1711 г., а до этого носивший титул эрцгерцога, т. е. наследного принца.

— Имею честь представить вашему императорско-апостолическому величеству [301] маркиза Кастелли, сардинского дворянина, и заодно просить для него звания камергера.

Император Леопольд, [302] придав своей нижней губе как можно более приятное выражение, спросил меня по-итальянски, давно ли я покинул Сардинию.

Я не привык беседовать с монархами и вместо ответа поклонился ему до земли.

Превосходно, — изрек император, — я присоединяю вашу милость к свите моего сына.

301

Вашему императорско-апостолическому величеству. — Титул апостолического величества был пожалован папой в XI в. королю Стефану Венгерскому. Испанский король именовался «католическим величеством», а французский — «христианнейшим величеством».

302

Леопольд I Габсбург (1640–1705) — был императором в 1658–1705 гг. Наследственной чертой Габсбургов была сильно выступающая челюсть.

Таким образом я сразу, волей-неволей, сделался маркизом Кастелли и сардинским дворянином.

В тот же вечер меня стала терзать ужасающая головная боль, на следующий день началась горячка, а спустя ещё два дня — оспа. Я заразился ею в некоем трактире в Каринтии. Болезнь моя была бурной и весьма опасной, однако я выздоровел и даже не без некоторой выгоды для себя, ибо в результате маркиз Кастелли оказался нисколько не похожим на дона Авадоро и, сменив фамилию, я сменил заодно и внешность. Теперь менее чем когда-либо во мне смогли бы опознать ту Эльвиру, которая в былые времена должна была стать вице-королевой Мексики.

Как только я выздоровел, мне вновь доверили тайную переписку с Испанией.

Между тем дон Филипп Анжуйский царствовал в Испании, в обеих Индиях и даже в сердцах своих подданных. Но я не пойму, какой бес вселяется именно в такие мгновения в души владык, в их деяния и поступки. Король дон Филипп и королева, его супруга, стали как бы первыми подданными герцогини Орсини. [303] Кроме того, в Государственный Совет допускали французского посла кардинала д'Эстре, [304] что в высшей степени оскорбляло испанцев. С другой стороны, король французский Людовик XIV, полагая, что ему все дозволено, расположил в Мантуе французский гарнизон. Тогда эрцгерцог дон Карлос возымел надежду царствовать.

303

Орсини, Мария Анна (1642–1722) — овдовев, приехала в Париж, откуда вместе со двором Филиппа д'Анжу переехала в Испанию в качестве главной камер-фрейлины королевы. Играла большую роль в политической жизни Эскуриала, сооруженного по повелению Филиппа II в качестве королевской резиденции.

304

Д'Эстре, Сезар (1628–1714) — кардинал, занимавшийся также дипломатической деятельностью, в частности, при дворе Филиппа V в первые годы его царствования.

Однажды вечером, в самом начале 1703 года, эрцгерцог велел позвать меня. Он сделал несколько шагов ко мне, соизволил меня обнять и даже нежно прижать к груди. Подобный прием предвещал мне нечто необычайное.

— Кастелли, — сказал эрцгерцог, — не получал ли ты каких-нибудь известий от приора Толедо?

Я ответил, что доселе никаких известий от него не имел.

— Это был замечательный человек, — молвил эрцгерцог миг спустя.

— Как это — «был»? — прервал я его.

— Да, — отвечал эрцгерцог, — был; приор Толедо скончался на Мальте от гнилой горячки, но ты обретешь во мне второго Толедо. Оплакивай твоего друга и храни мне верность.

Искренними слезами оплакал я утрату друга и постиг, что теперь мне уже до конца моих дней суждено оставаться сардинским дворянином Кастелли. Невольно я сделался слепым орудием в руках эрцгерцога.

На следующий год мы отправились в Лондон. Оттуда эрцгерцог проследовал в Лиссабон, я же поехал присоединиться к войскам лорда Питерборо, с которым, как я вам уже об этом говорил, некогда имел честь познакомиться в Неаполе. Я был рядом с ним, когда, принудив Барселону к сдаче, он показал свой характер, совершив благородное деяние, прославившее его повсюду. В момент капитуляции некоторые отряды союзных войск вошли в город и начали повальный грабеж. Герцог Пополи, который тогда командовал от имени короля дона Филиппа, пожаловался на это лорду.

— Позволь мне на недолгий срок вступить в город с моими англичанами, — сказал Питерборо, — и я ручаюсь, что все приведу в порядок.

Он поступил, как сказал, после чего покинул город и предложил ему почетную капитуляцию.

Вскоре эрцгерцог, овладев почти всей Испанией, прибыл в Барселону. Я вновь занял место в его свите, по-прежнему под именем маркиза Кастелли. Однажды вечером, прогуливаясь в свите эрцгерцога по главной площади, я заметил человека, чья походка, то медленная, то вдруг ускоряющаяся, напомнила мне дона Бускероса. Я приказал следить за ним. Мне донесли, что это какой-то субъект с фальшивым носом, который уверяет, что его зовут доктор Робусти. Я ни минуты не сомневался, что это мой мерзавец и прохвост, который проник в город, чтобы шпионить.

Я рассказал об этом эрцгерцогу, который уполномочил меня поступить с лазутчиком так, как мне заблагорассудится. Сначала я велел запереть негодяя на гауптвахте, а затем в час парада расставил от гауптвахты до самой гавани в две шеренги гренадеров, предварительно снабдив каждого из них гибким березовым прутом. Один от другого был поставлен на дистанции, не служащей помехой вольным движениям правой руки. Дон Бускерос, выйдя с гауптвахты, сообразил, что все эти приготовления касаются его собственной драгоценной особы и что он является, если так можно выразиться, королем этого празднества. Он пустился бежать во всю прыть, однако ему все-таки влепили по крайней мере две сотни горячих. В порту он повалился прямо в шлюпку, в которой и был доставлен на борт фрегата, где ему дозволено было приняться за лечение своей многострадальной спины.