Рукой подать

тенета липкой паутины,

тоски тончайшая патина

об ускользающем тепле.

Всех «за» попытка лишена

делить всё то, что неделимо.

Безжалостна, неумолима

и беспощадна тишина

к таким же пленникам, как я –

адептам стихотворных магий,

познавшим, сколь остры края

у столь податливой бумаги…

Негромкий треск горящих дров

сдерёт тоскливую патину,

солжёт осенний палиндром,

что всё на свете обратимо.

Но вспять бегущие – не мы,

к нам тишина неумолима…

А всё, что было неделимо,

разделит первый день зимы.

Стихи и прозу,

дух и плоть,

причины действий и бездействий,

и от осенних равноденствий

оставит мнимое тепло.

Чья-то боль проросла во мне..

Чья-то боль проросла во мне

и болит, как своя, ночами,

понимаю, что права нет

ни на крики,

ни на молчание.

В угасающих красках дня

дом далёкий кажется ближе,

там в печи языки огня

с лёгким треском поленья лижут.

А над домом – она – звезда,

только ей душа моя внемлет;

из земли растут города

и уходят туда же – в землю.

Но до неба – как до земли –

только жизнь…

и снова – дома…

чтобы вспомнить, зачем пришли

и откуда,

и кто мы… кто мы…

А над нами – она – звезда,

вместе с нею по жизни шли мы,

под землёю спят города,

на земле подрастает ш л и м а н…

Свет далёкой звезды в окне

разгорается – не стихая,

чья-то боль проросла во мне

и живёт, отболев, стихами.

За птичьим клином

Пересыпаю морской песок…

Но день, предсказанный птичьим клином,

смешает запахи:

свежий – глины,

и горьковатый – травы иссоп.

Там будет парус звенеть – упруг,

и воздух – свеж,

и прохладны камни,

там – под проснувшимися руками –

затянет песню гончарный круг.

Благословляя на дольний путь –

к исходу лета – за птичьим клином,

в неискушённую влажность глины

вольётся тихое чьё-то: «Будь…».

О, это бремя, носить в крови

глоток божественного дыханья,

неизлечимо болеть стихами,

несвоевременно гнёзда вить

и безнадежно искать тепла,

отогреваясь средь палых листьев,

вдали от кем-то избитых истин,

не пресмыкаясь…

Не вброд, а вплавь

спешить на запах травы иссоп,

что смешан с запахом влажной глины,

к исходу лета – за птичьим клином –

чтоб обратиться в морской песок.

Пробуждение

Поймёшь однажды,

что он – другой,

твой мир,

и чуждый и незнакомый...

По тёмным улицам, как изгой,

пойдёшь, пугаясь пустот оконных.

Всё в этом городе, как всегда:

и каждый встречный и камень каждый,

но ты проснулся,

а явь-вода,

не утоляет ни боль – ни жажду.

Воспоминаний полна река,

а ты, по-прежнему – пленник тела,

плывёшь и помнишь, что ни глотка

из вод манящих не можешь сделать.

Что ж остаётся?

Стихи писать,

тепла остатки бросать на ветер,

и стать последним из бодхисаттв*

не усомнившись, что мир твой – светел.

Но только…

вынесешь ли, скажи,

свой путь без отпусков и вакаций?

Ведь, чтобы не было больно жить,

порою лучше не просыпаться.

__________

* из бодхисаттв: здесь – Существо с пробуждённым сознанием.

* * * ("Чем дальше города...")

Чем дальше города –

тем звёзды ближе;

там росы

холода на травы нижут,

жива да холодна

в реке водица,

и в зазеркалье дна

луна глядится.

Спешит минувший день

луне навстречу,

но видится в воде

далёкий вечер:

распахнуто окно

и пахнет хлебом

в том доме, где давно

ты был и… не был.

Печалью вечера

на сердце носим,

и тянет во вчера,

и ближе осень,

и кажется – пора,

ведь всё сказал ты,

и кажется вчера

теплей, чем завтра.

У каменной плиты –

на перепутье –

почувствуешь и ты,

как рвутся путы,

прильнёшь к стволам берёз

рассветом летним

и светом первых звёзд,

и звёзд последних.

Видать и мне отпущено сполна

Видать и мне

отпущено сполна

испить из чаши бдений у окна –

из темноты пугающе-манящей,

и приручая эту темноту,

уверовать, что мудрость обрету,

узнав, что только ищущий обрящет.

Видать и мне отпущено стареть,

Париж увидеть и…не умереть

от разочарованья и досады,

и видеться среди живых живой,

и запасаться лунною травой,

спускаясь в полнолуние с мансарды,

чтоб пережить и боль, и смерть друзей,

и поголовье выскочек-ферзей

с повадками подобострастных пешек…

Молить о снисхожденье небеса

и получать,

а стало быть – писать,

не опасаясь гаденьких усмешек.

Всё просто –

мне отпущены сполна

и неба синь, и моря глубина,

и первоснежья миг,

и – первоцветья,

чтоб в каждом дне минувшем видеть свет,