Русь. Том II

Милюков поднял голову, посмотрел на председателя и, ничего не сказав, опять опустил её.

— Страна разваливается, опять пускается в разгул от безнадёжности. Преступное правительство попирает все законы божеские и человеческие. Достаточно сказать, что с 13 января четырнадцатого года по 20 января шестнадцатого в порядке 87 статьи правительство провело триста сорок три мероприятия…

Маленький Годнев, едва возвышавшийся над столом, до болезненности сощурив глаза, посмотрел на председателя, а Крупенский быстро что-то записал у себя в блокноте.

— …Народ уже начинает относиться с недоверием к Думе, нас начинают упрекать, что мы мало сделали…

Милюков при этом с весёлым недоумением пожал плечами и оглянулся на сидящего рядом Ефремова, как бы предлагая ему оценить такое отношение народа к своим представителям.

Но Ефремов о чём-то напряжённо думал, опустив голову.

Милюков повернулся к Годневу, но тот только весь сморщился и тоже ничего не сказал.

Тогда Милюков проворчал про себя:

— Интересно, какое же, по их мнению, главное орудие Думы?

— Но чем виновата Дума, — продолжал Родзянко, — когда на пути её деятельности стоит бездарное и… да простят мне присутствующие, п р е с т у п н о е правительство? Всё, что было в наших средствах, мы сделали. Мы ввели мясопостные дни. На неделю прервали пассажирское движение. — Он в волнении отклонился на спинку кресла и, сняв очки, положил их на стол.

— Это всё понятно, — перебил в нетерпении Шульгин, быстро свёртывавший и развёртывавший трубочку из бумаги, — это всё понятно… Но какая же к о н к р е т н о наша линия поведения в эти решающие дни? То есть, иначе говоря, каковы те элементы, их которых составится наша декларация? — сказал он, энергически черкнув ногтем по сукну стола. И тоже отклонился на спинку кресла. — У Павла Николаевича только критика, а никакой программы действия нет.

— Надо нажимать на Штюрмера, — сказал Крупенский, вопросительно взглянув на сидевших.

— Мелко, нужно указать на систему.

— Что ж на неё указывать, она сама за себя говорит. И так уж только и делаем, что указываем.

— Может быть, указать на дефекты самого общества, что оно не на высоте. В результате — спекуляция… Мусин-Пушкин, Римский-Корсаков! Один триста вагонов сахару скрыл для спекуляции, другой предъявил счёт правительству в девяносто тысяч рублей за то, что в его имении испортили пейзаж окопами.

Ефремов поднял голову и пошевелил у себя перед лбом пальцами, как бы снедаемый какими-то запутанными мыслями.

— Что же мы с проповедью, что ли, будем выступать? — сказал Милюков, с презрительным недоумением пожав плечами.

— Главный спекулянт — крестьянин, — произнёс Годнев и, весь сморщившись, посмотрел на председателя, сидевшего напротив, — а до крестьянина эта проповедь не дойдёт.

Все задумались.

— Мы требуем, чтобы они ушли! — неожиданно, как бы потеряв терпение, сказал Шульгин и, вскочив, пробежал взволнованно по комнате взад и вперёд.

— А если они не захотят уйти? Ведь Керенский уже крикнул им один раз.

— Они уйдут морально. — сказал после некоторого затруднения Шульгин и сел.

— То есть как это «морально»?

Ефремов ещё раз пошевелил у себя пальцами перед лбом и, безнадёжно махнув рукой, сказал:

— Нужно прежде всего прояснить туман в собственных головах.

— Вы можете себе прояснить, а мы должны народу сказать теперь же: что делать, — ответил, почему-то огрызнувшись на него, Милюков.

Шульгин опять вскочил с места, и так неожиданно, что Родзянко с удивлением посмотрел на него поверх очков.

— Если царь предложит любому из нас, — сказал Шульгин, отойдя от стола к шкафу, — предложит взять на себя и… разрешить все вопросы или не все, а только один: что д е л а т ь, — что же мы скажем?…

Все молчали.

— Сделать так, чтобы министров назначали не индивидуально, а группой лиц, — сказал Крупенский с таким оживлённым видом, как будто нашёл счастливый выход из положения. — А министры выступали бы с заявлением, что они обязуются управлять до тех пор, пока им не выразят недоверия.

— Это чтобы зайца поймать, средство есть: соли ему на хвост посыпать.

— Если попробовать крестьянина посадить в министры, но без портфеля?…

— Нет, — сказал опять Ефремов, ни к кому не обращаясь и опять безнадёжно махнув рукой, — нужно уяснить в собственных мозгах.

— Что же, господа? — спросил Родзянко.

— А что?

— Как с декларацией?

— Придётся ещё раз собраться. Может быть, положить в основу то, что написано у Павла Николаевича?

— Вы же сами сказали, у Павла Николаевича одна критика и никакой программы. Впрочем, посмотрим. Только не разглашайте пока результатов совещания.

XXIX

В кружке Лизы Бахметьевой в первый раз за всё время было тревожное настроение.

Темой разговоров было сообщение об обращении членов Государственного совета к царю с предостережением о гибельности того пути, на который он встал, и о безумных действиях правительства и Протопопова.

Даже глава кружка Павел Ильич потерял своё отеческое радушие и безоблачную ласковость, и у него на лице установилось скорбное выражение.

Все были одинаково тревожно настроены. В воздухе пахло революцией.

Только журналист, племянник Павла Ильича, человек, всю свою жизнь мечтавший о революции, как-то иронически кривил губы, точно этим отмечая интеллигентскую слабонервность хозяйки и всех присутствующих, когда они впервые почувствовали, что в воздухе запахло уже не солдатской, а гражданской кровью. Он поигрывал своей иронической улыбкой, как палач топором перед жертвой, объятой ужасом смерти.

Он-то великолепно знал, что если революция произойдёт, то она будет бескровной, так как нет, кажется, ни одного круга людей, которые воспротивились бы свержению коронованного идиота. В два-три дня Дума (там светлые головы!) сорганизует временное правительство из членов прогрессивного блока и социалистов под председательством Львова, а там прямой дорожкой — к Учредительному собранию.

У Нины Черкасской сложилось странное убеждение, что во всей начинающейся смуте и в самом призраке революции повинен не кто иной, как Андрей Аполлонович. Она не могла забыть, как он одним из первых произнёс роковое слово «требовать».

Сам же профессор пребывал в некоторой тревожной растерянности. Правда, он ничего не говорил, был молчалив и, как обычно, корректен, но проявлявшаяся в необычной степени рассеянность указывала на то, что его душа пребывает в смятении.

Его сознание раздвоилось между правыми и левыми.