Русь. Том II

— Количество при качестве, — сказал, громко захохотав, спутник Аркадия. — Счастливо оставаться!

— Чем плоха жизнь? — сказал, отойдя от женщин, Аркадий. — Жёны при виде нас, героев, тают, мужья самоотверженно, а может быть, б л а г о р а з у м н о уступают своё место. Что же, у нас может быть человеколюбивое соображение: дать этим провинциалкам возможность хоть раз в жизни пережить яркий момент. В старости будут вспоминать.

— Недели две с этими уездными гусынями можно развлечься, но больше — избави бог, околеешь тут со скуки, — сказал спутник Аркадия.

— А нам больше двух недель и не надо. С провинциалками нужно вести трагически-загадочные разговоры о какой-нибудь похороненной тайне своей души, о неудовлетворённости и в конце концов сказать, что ты, избалованный светом, уже не думал нигде найти того, что затронуло бы твоё окаменевшее сердце, и вдруг здесь-то и нашёл это в лице её… какой-нибудь Агафьи Тихоновны…

— Да, да, — сказал, опять захохотав басом, спутник Аркадия, захватив правый ус в кулак и закручивая его. — Теперь ещё можно упоминать о предчувствии близкой смерти и о тоске на краю могилы по родной душе.

Потом Аркадий пошёл домой.

В первый день, когда он водворился на жительство в квартиру казначея, хозяин, с лысиной во всю голову и в лоснящихся брюках, с растерянной вежливостью одичавшего провинциала потирал руки, в чем-то извиняясь, суетился и поглядывал в сторону комнаты жены, ожидая подмоги.

Аркадий, не слишком стесняя себя ответной вежливостью, поселился у них. На второй вечер он по приглашению хозяйки остался пить чай. Принимая налитый стакан, Аркадий, не стесняясь присутствием мужа, упорно смотрел на казначейшу. И так как он медлил взять из её рук стакан, та невольно подняла свои длинные ресницы и взглянула на него. Аркадий видел, как щёки её покрылись смертельной бледностью. А уходя из дома, он, оглянувшись на окна, заметил, что казначейша стоит за шторой у окна и смотрит ему вслед.

Вернувшись в этот вечер домой, Аркадий увидел свою хозяйку у раскрытого окна, подошёл, положил руки на подоконник и заговорил с ней:

— Вы одна?

— Да… — ответила она.

— Вы знаете, я избалованный светом и в то же время самый одинокий человек, не находящий удовлетворения ни в жизни, ни в людях. Очевидно, я умру старым холостяком, потому что ни одна женщина не привлекала моего внимания, — говорил Аркадий, стоя в фуражке и кителе перед окном. — Меня гложет сейчас какая-то необъяснимая тоска, быть может, близкое предчувствие смерти… не знаю, но в такие минуты моё одиночество мучительно.

Он снял фуражку, положил голову на руки и некоторое время молчал. Через минуту он почувствовал, как робкая рука женщины погладила его волосы.

Как бы не придавая этому значения, как чему-то вполне естественному, Аркадий продолжал, подняв голову:

— Но когда я в первый раз увидел ваши глаза (это было во второй вечер за чаем), у меня мелькнула странная, быть может, глупая и сентиментальная мысль… Мне стыдно даже её высказать…

— Какая? — спросила едва слышно казначейша, — скажите мне…

— У меня мелькнула мысль, что вы, может быть, будете последней женщиной, перед которой моё чёрствое, равнодушное сердце раскроется на краю г р о б а, потому что через какой-нибудь месяц это так и будет…

Казначейша испуганно схватила его руку и с порывом прижала к груди, как бы умоляя не говорить таких вещей.

Аркадий сказал ещё несколько слов, потом, торопливо отстёгивая на ходу шашку, прошёл в дом и, войдя в комнату хозяйки, подошёл к ней вплотную. Она подняла на него глаза и бессильно прислонилась головой к холодным пуговицам его кителя.

Аркадий поднял её на руки и отнёс на супружескую постель.

Через час, ложась спать в своей комнате, он услышал звонок казначея и, усмехнувшись, погасил лампу.

Но эта наивная и скромная провинциалка проявляла потом столько трогательной любви, окружила его таким поклонением, что готова была всякую минуту пренебречь и своим положением, и мнением общества. Она была горда тем, что дарила свою любовь необыкновенному человеку, герою, который, быть может, скоро пойдёт на смерть и кончит жизнь с её именем на устах. Через две недели, когда полк выступал из города, Аркадий из чувства молодеческого приличия перед товарищами хоть и рассказал о своём романе с циничной и откровенной бесцеремонностью, всё же он долго помнил эту женщину, которая с такой любовью и без всяких претензий отдала ему своё тело и душу.

ХLVIII

Черняк вышел после обеда со своим младшим товарищем из ресторана.

— Савушка, пойдём на реку, — сказал он, обращаясь к своему спутнику. — Я люблю вечером бывать на реке, там хорошо думается.

Черняк шёл по тротуару под молодыми липками рядом с Савушкой.

— Ты знаешь, — вдруг в волнении проговорил Савушка, — я сейчас едва сдерживался, чтобы не дать по физиономии этому франту, который сидел за соседним столом.

— Ты очень много расходуешь энергии, — заметил Черняк чуть насмешливо, — так поступает только тот, кому не для чего её беречь.

— Я не могу, меня возмущает тупое самодовольство и наглость этого привилегированного солдафона. Ты слышал, как он сказал «хамство»?

— Ну и что же?

— Как что же? Я едва сдержался.

— Вот ты увлекаешься Толстым, но это, по-видимому, мало приносит тебе пользы.

— То есть?

— Толстой учит обузданию страстей, а ты готов придраться к каждому случаю, чтобы с оружием в руках защищать свою честь от воображаемого оскорбления.

— Как от воображаемого? — сказал в волнении Савушка. — Он же сказал «хамство»!

— Это сказано без адреса, а с адресом он, как благоразумный человек, сказать не решился, и нужно пойти навстречу его благоразумию.

— Как я тебе завидую!

— В чём это?

— В том, что ты — всегда ты. Всегда поступаешь так, как ты и должен поступать. Я изо всех сил стараюсь научиться у тебя этому — переделать свой характер, и у меня ничего не получается.

Говоря это, Савушка с досадой интеллигента на глупую формальность поднимал к козырьку руку в ответ отдававшим честь солдатам, которые встречались на каждом шагу и испуганно сторонились. Солдаты виднелись всюду: у ворот деревянных уездных домов с калиткой и навозным двором, на лавочках, где они сидели с кухарками.

— Я скажу тебе секрет, — проговорил Черняк, чуть улыбнувшись одними губами и сощурив устремлённые вперёд через очки глаза. — Никогда не расходуй себя на частные случаи, не имеющие отношения к твоей основной цели.

Вдали слышалось хлопанье пастушьего кнута — это с луга гнали стадо в город.

Черняк остановился на деревянном мосту и, облокотившись на перила, стал молча смотреть вдаль.

Мелкая речка под мостом с видным каменистым дном загибалась между травянистыми луговыми берегами и, отливая серо-лиловой сталью от заката, казалась полноводной.